Что такое политическая лояльность
О некоторых аспектах понимания политической лояльности
Еще раз о гефтеровском проекте 2015 года «Политическая лояльность»: критический обзор
© Library and Archives Canada
Некоторое время назад завершился специальный проект Гефтер.ру, посвященный политической лояльности. Проект представлял собой серию экспертных интервью и дискуссий, участникам которых предлагалось разобраться с понятием лояльности изнутри современной политической ситуации. Участники, в свою очередь, пробовали лояльность на вкус и крепость, и результаты этой пробы подтвердили исходную гипотезу: с понятием политической лояльности в России все крайне непросто.
Так что же такое политическая лояльность? Каковы критерии лояльности и кто их определяет? Где проходит граница между лояльностью и нелояльностью? Как изменился смысл лояльности за последние несколько десятков лет?
Одну из наиболее неожиданных и лично прочувствованных интерпретаций лояльности представил Станислав Белковский. Он понимает лояльность как некое персональное чувство, напоминающее глубокую привязанность, которую невозможно представить в отрыве от патриотизма. Также Белковский говорит о лояльности как о преданности определенным идеалам и даже о преданности определенным людям, которые когда-то были к нему благосклонны. Такую лояльность не могут поколебать никакие потрясения. «Я понимал всю жестокость русской жизни, но я остаюсь ей предан. Как Каштанка», — говорит Белковский.
Интервьюер вполне справедливо замечает, что подобное определение лояльности не политическое. Но именно в этом и заключается ее парадокс: представление о политической лояльности восходит к совершенно неполитическим феноменам. Лояльность настолько легко путается с преданностью, что может так и не оформиться в качестве автономного и политизированного концепта. Однако, даже если не переходить из области чувств в область идей, можно заметить критическое противоречие. Само словоупотребление указывает на то, что преданность — это верность сердца, а лояльность — верность рассудка или даже верность тем условиям, в которых доводы рассудка не утрачивают своего основополагающего свойства — рациональности. Можно ли, в таком случае, экстраполировать трактовку Белковского на все российское общество, даже если за этой трактовкой скрывается аффективное заблуждение? Пожалуй, что можно, памятуя о том, что коллективные установки никогда не удается стерилизовать, полностью редуцировать аффективное, а убеждений без заблуждений не бывает.
Сформировано ли понятие лояльности в отрыве от конкретного политического режима и насколько в России оно связано с Конституцией? Отвечая на этот вопрос, Александр Шпунт говорит о российской лояльности как о религиозном понятии, то есть о жестком и беспрекословном принятии власти. По его оценкам, сегодня под лояльностью понимается лояльность режиму, который в свою очередь носит персонифицированный характер. Такой режим требует не лояльности, а сервильности.
Лояльность не институту, а человеку — это мутация, системная ошибка, приводящая к поломке механизма функционирования лояльности. Шпунт рассуждает о лояльности как управленец или даже как «эффективный менеджер». «Лоялизм, — говорит он, — рассматривает государственную власть как важнейший капитал человеческой цивилизации». Такой подход предполагает, что государственная власть является общественным капиталом и ведет к грамотной оценке рисков при предполагаемой смене режима. В этом случае лояльность выражается в осознанном нежелании менять систему, если цена этих изменений представляется слишком высокой.
Истинная лояльность, по Шпунту, это «метод обдумывания развития политической системы, учитывающий саму государственную власть как важнейший капитал государства». Важно, что это лояльность, которую невозможно спутать не только с сервильностью и преданностью, но и с верностью, ведь последняя предполагает совместное существование «и в болезни, и в здравии», а не оценку рисков. Правда, такой лояльности сегодня не отыскать ни в рядах оппозиции, ни во власти.
Так можно говорить о том, что вырисовываются два типа политической лояльности: первый предполагает искреннюю самоотдачу, беззаветную любовь, своего рода агапэ, а второй — вариант контрактных отношений, поведение в которых регулируется индивидуальными предпочтениями, сознательным выбором и оценкой успеха самих отношений.
В то же время Сергей Лукашевский выделяет три типа лояльности, наблюдаемые им в России: бюрократический (лояльности начальству), архаический (лояльность личному суверенитету) и дружеский (этот тип лояльности чаще всего проявляется как круговая порука близких приятелей). Отдельно он выделяет формально-правовой тип лояльности — лояльность Конституции — тот тип, которого, к его сожалению, пока не существует в России. Данная формула политической лояльности определяет правовую, демократическую лояльность в качестве ориентира; она ориентирована на личную ответственность перед Конституцией.
Принципиально иной угол зрения обнаруживает Алексей Левинсон, рассматривающий лояльность как совокупность поведенческих характеристик, а также мотивов и установок, которые определяют соответствующее поведение. Его взгляд позволяет выйти за рамки разговора о лояльности как концептуальном элементе отношений с субъектами и институтами власти и затронуть ее аксиологические аспекты. По словам Левинсона, лояльность неразрывно связана с нормативностью: она упирается в соблюдение норм, существующих и обозначенных каким-либо институтом — от власти до семьи. Можно предположить, что для того, чтобы быть лояльным, то есть вести себя лояльно, человеку вовсе не обязательно эти ценности разделять: он может соглашаться с ними, просто заполняя некоторый аксиологический вакуум (зачастую выраженный в политическом неучастии), а может — вполне принципиально следовать им по сходству.
«Не всегда известно, где и как записаны эти нормы», — говорит Левинсон, подразумевая, что нормы далеко не всегда записаны на поверхности институционального тела и их далеко не всегда удается с легкостью подвергнуть идентификации. Вызывает определенные трудности и рассмотрение процесса регистрации норм самим субъектом: не всегда известно, где, как и почему именно эти нормы записаны у него самого и в каком регистре они оказываются. Отсюда проистекает закономерный вопрос: является ли лояльность сугубо индивидуальным выбором и поведением, которое при этом не всегда распознается как таковое, или лояльность можно свести к представлению о ней, к социальному конструкту?
Так или иначе, социологическая оптика подводит нас к разговору о том, как лояльность может быть связана с политическими изменениями; как она соотносится с тем типом (или типами) политического мышления, который можно зафиксировать сегодня.
В контексте недавнего консервативного поворота (или переворота), результатом которого стало разрушение множества прав и свобод, с самого начала был взят курс на создание и обслуживание принципиально новой нормативно-ценностной системы. Эта система, постоянно прикидывающаяся «новой старой», была создана как основа для организации специфических отношений власти и населения, демпфером для которых в трудные времена служит описанный Левинсоном тип политической лояльности. Но почему такой низкий, манипулятивный политический ход вообще оказался возможным, да еще и беспрепятственно реализованным?
Для ответа на этот вопрос следует возвратиться к концептуальным и историческим основаниям лояльности в России. За прошедшие 25 лет лояльность так и не перестала быть ценностным понятием, сохранив в себе все признаки различных видов преданности (иногда вынужденной) и любви. Здесь легко впасть в соблазн и объяснить специфику представлений о лояльности сложным соседством восточного и западного типов мышления (преобладание ценностного элемента лояльности и ее дисциплинирующая функция в последнем не вызывают сомнений). И все-таки этот аргумент представляется ложным.
Пожалуй, одним из наиболее весомых факторов влияния на представление о политической лояльности оказывается советское наследие. Близкие друг другу типы политической лояльности, описанные Шпунтом (лояльность власти как общественному капиталу) и Лукашевским (лояльность Конституции), — это опоры западного капитализма, одни из многих его опор. Ведь формально-правовая и институциональная лояльность существует только там, где главенствует рамочный договор и имеет место индивидуальный выбор, предполагающий личное решение быть связанным определенными договорными отношениями. В советском государстве не могло быть такой лояльности, потому что идеология, даже сто тысяч раз заклейменная на коммунальных кухнях, всегда взывала к коллективной верности. С крахом советской системы либеральная мечта о частном выборе и попытки ее реализации сопровождались, с одной стороны, ресентиментом, а с другой — игнорированием, или, как говорят психоаналитики, мотивированным забыванием ценностной связи, когда-то установленной «сверху», то есть насильно. Но культурная память хранит на себе все следы истории. Как вытеснение, так и возможное преодоление советской травмы — излюбленные темы постсоветских гуманитарных разговоров — свидетельствовали лишь о ее укреплении в массовом сознании, о ее постоянном воспроизводстве. Типичным для такого состояния является стремление пережить травматическую ситуацию вновь, чтобы повести себя по-другому, не дать себя травмировать еще раз, взять верх над травмирующими обстоятельствами. Воспаленное внимание к частному опыту, культ травмы и упоение посттравматическим аффектом не позволили российскому обществу преодолеть эту травму — сообща и самостоятельно. Остается только надеяться на то, что в сегодняшних, словно по заказу воссозданных травматических условиях нам удастся выпасть из круговорота бессмысленного и болезненного воспроизводства травмы, на этот раз организованного без учета индивидуальной воли. Преодолеть ее и уберечься от новой.
Левада-Центр
Публикации в прессе
Общественного контракта в России не существует
Интервью с социологом, руководителем отдела социокультурных исследований «Левада-Центра» Алексеем Левинсоном.
— Алексей Георгиевич, добрый день. Первый вопрос в рамках нашего проекта о политической лояльности: что такое политическая лояльность, существует ли общепринятое ее определение?
— Существует ли определение? Я, честно говоря, никогда не задумывался над определением политической лояльности, но сейчас я думаю, что, когда я пользуюсь словом «лояльность», я имею в виду отношения между неким социальным субъектом, который является предметом разговора, и каким-либо институтом, нормам которого этот субъект по тем или иным причинам намеревается следовать. Под институтами в самом простом случае подразумеваются государство и органы власти. Это может быть институт и в другом смысле — какая-то система взглядов, нравов или убеждений. Но внутри каждого из них существует своя система норм и правил, и субъект демонстрирует соблюдение именно их.
— Значит, они могут быть полностью эксплицированы?
— Я думаю, что есть эксплицитные правила, и тогда вопрос лояльности может стоять как эксплицитная демонстрация следования этим эксплицитным же правилам, и может быть противоположный случай, когда эти правила — внутреннего характера и лояльность человека также скрыта, известна только ему. Можно вообразить, что человек верен каким-то отношениям, о которых знает только он или не участвующие в данной сцене лица, словом, он верен чему-то «своему». Он может быть верен политической системе — например, нам могут показывать, как Штирлиц сидит в кресле у камина в Германии, а сам в это время лоялен тому, что происходит в Советском Союзе. Или это может быть человек, который в сердце носит верность какой-то группе друзей или своей семье, любви. Но об этом не знает никто. Я повторяю, что самое главное — это то, что лояльность предполагает следование определенного рода нормам, которые где-то записаны. Не всегда известно, где и как записаны эти нормы, но следование им не подвергается сомнению.
— Но каким образом политические экспликации лояльности отличить от веры и доверия, то есть эмоцию лояльности от того, что окажется рациональным выбором внутри той или другой системы взглядов?
— Тем более, мы видим некоторое расхождение между этими формами лояльности. Например, внешние знаки лояльности, скажем, получение ордена или нахождение внутри той или иной группы, далеко не всегда означают приверженность всем формулам лояльности. Так вот, «внешние знаки лояльности» — все же антипод нелояльности? О чем свидетельствует орден Патриарха Дмитрию Киселеву?
— Очевидно, вы употребляете это слово не в том же смысле, что я, потому что я всегда говорю о лояльности как о поведении, а вы говорите о знаках лояльности. В том понимании лояльности, которым пользуюсь я, то, что вы думаете о моей лояльности, если вы меня, предположим, зачисляете куда-то, с моей точки зрения, еще не является признаком лояльности. Лояльность может быть только моя собственная, причем внутренняя. В этом смысле меня наградили или меня не награждали — это нерелевантные обстоятельства для возникновения лояльности. Наоборот, если все, кого наградили, лояльны, а все, кого не наградили, нелояльны, это другое понимание, это история о том, как распределяется представление о лояльностях в обществе. Это иная сторона дела.
— Как в современной России соотносятся лояльность и вербовка? Вербовка в широком смысле — взятие на службу.
— Я, наверное, буду говорить не совсем о том, о чем вы спрашиваете, но я хорошо знаком с таким феноменом сравнительно недавних времен, когда в России появились международные, иностранные компании и возникло такое понятие, как верность, лояльность фирме. До этого, в советское время, если ты работал в КБ Сухого, а я — в КБ Яковлева, то между нами, конечно, было какое-то соперничество и можно было говорить о каких-то формах лояльности. Но жесткое требование лояльности фирме, которое выдвигает современный международный бизнес, — это вещь, такая же строгая и формальная, как дресс-код. Она появилась недавно, и россияне на моих глазах ее приняли, хоть и не с восторгом. Я говорю о тех, кому повезло и кто работает в этих структурах. Тут интересно, что эта лояльность возникает в момент, когда, как вы выразились, человека завербовали, то есть взяли на работу в эту фирму, и кончается в тот момент, когда он ее покидает, переходит к конкурентам и становится теперь лоялен им.
— Насколько отличается лояльность Путину от лояльности фирме?
— Но в современной российской ситуации складывается такой расклад, что верность зачастую является принадлежностью к пассивному большинству. Если лояльность «есть», а субъективная позиция годами не просматривается, то лояльные акции — чаще всего часть перформансов вроде Поклонной горы или Антимайдана.
— Допустим, деятель культуры, подписывающийся под каким-либо письмом за Крым, но при этом никаких других действий в поддержку господствующей политики не предпринимающий, лоялен или нет?
— Смотрите, вы снова говорите о лояльности, видимой извне, а я говорил о лояльности внутреннего состояния или действия. Что касается лояльности, видимой извне, то да, разные группы иногда проводят проверки этой лояльности — лояльности к чему-то. Например, система подписантства, которая в позднесоветское время была системой проверок внутри какого-то сообщества на верность его неким внутренним установлениям. Власть, в свою очередь, проводила какие-то мероприятия, где нужно было продемонстрировать неуклонение от участия или от голосования на собрании, от подписания каких-то бумажек, от выступления и так далее. Это все феноменология «советики», не знаю, кому она интересна. Что касается нынешних времен, все эти письма — это сегодняшняя реплика тех некогда очень значительных средств конформирования, потому что тут ясно, что кроме самой демонстрации есть очень важный момент, следующий за этим. Если ты, демонстрируя лояльность, избежал каких-то санкций, то ты не продемонстрировал лояльность в вашем смысле. Если, наоборот, ты продемонстрировал лояльность какой-то альтернативной системе, то ты подвергаешься этим санкциям. Впрочем, сейчас подписание письма в поддержку присоединения Крыма никаких санкций, кроме отсутствия негативных, не влечет. Что же касается позитивных, я не думаю, что прям награждали всех, кто это письмо подписал. Ясно, впрочем, что если подписать письмо с противоположными установками, то санкции негативного характера могут воспоследовать довольно быстро.
— Получается, лояльность непосредственно связана с системой капиталовложений и бонусов? А как она меняется в сравнении с тем, что было в период 2005–2010 годов?
— Я думаю, что, когда мы говорим об этих процентах, нет никакого распределения дивидендов напрямую: люди, лояльные Путину, получают примерно ту же зарплату, что нелояльные ему, по крайней мере, среди рядовых граждан. Если брать лояльность владельцев крупной собственности — ну да, она, видимо, помогает эту собственность какое-то время сохранять. Нелояльных владельцев крупной собственности в отечестве сейчас просто нет. Они либо оказываются в Краснокаменске, либо в сырой земле, как показывает опыт. Они в Швейцарии, в Лондоне.
— Получается, мы должны трактовать «Единую Россию» как некоторое количество клубов собственников или организованный тренинг тех, кто охраняет свою собственность…
— «Единая Россия» сейчас — настолько обширное явление, что там найдется множество людей, у которых нет никакой собственности, а в лучшем случае есть надежды на какие-то бенефиты в их местной ситуации — продвижение на пост начальника отдела в областной администрации или что-то в этом роде. Скорее всего, все наши олигархи так или иначе обозначили свое положительное отношение к «Единой России», но тут разговор индивидуальный. Членство в «Единой России» — это, так сказать, массовый признак, а все-таки быть олигархом — это значит иметь индивидуальный доступ.
— А как вы считаете, зачем Путину понадобилась стандартизация представлений о лояльности, когда он, помнится, на прошлой неделе четко заявил, что российские граждане должны «в едином порыве» делать обязательное для всех? Зачем ему эта абсолютная лояльность, ведь у него еще до Крыма были внушительные цифры поддержки?
— Даже Марья Ивановна. Здесь проблема…
— Но Марья Ивановна не призывает. Она только призывает, если хочет, чтобы все собрались вместе обедать.
— В этой метафоре интересно то, что, когда вы говорите «все», вы так или иначе подчеркиваете изменения, произошедшие с советских времен. В СССР структура лояльности строилась таким образом, что существовали исторические гегемоны лояльности — например, рабочий класс. Партноменклатура являлась воплощением своеобразного священнодействия лояльности и т.д. Но сама лояльность была еще и исторически мотивирована — нацелена на обозначение авангарда «исторической миссии». Когда мы начинаем рассуждать о лояльности в 2015 году, мы берем в расчет гуртовую массу, лояльную независимо от того, есть у нее «исторический» авангард или нет. Есть ли в путинской системе запрос на прогрессивный класс, ведомый историей или возглавляющий ее прогресс?
— Я бы не переоценивал, во-первых, структурность, структурированность советского общества: по крайней мере, по моему разумению, оно было структурировано не по тем линиям, о которых вы сказали. Я думаю, что нужно поискать еще другую цивилизацию, где было бы сказано столько слов о единстве, сколько было произнесено за годы советской власти. Далее, что касается нашего нынешнего общества. Я бы сказал о том, что оно имеет много черт массового общества, причем я имею в виду ортодоксальную трактовку понятия массового общества. Это не общество, где много-много народу, а это общество, где с определенных существенных точек зрения его члены неразличимы, они бессубъектны. Эта масса действует как некоторое единое тело. Или не действует — тоже как единое тело. Если мы будем думать о путях возникновения этого общества, то в нашем случае оно зародилось совершенно не из тех обстоятельств, из которых оно возникло на Западе, где впервые были обнаружены и обозначены эти феномены. Мне кажется, что у нас ключевым периодом стало время первого и второго путинских сроков. Вероятно, началось это во второй срок ельцинского президентства, продолжилось при Путине первого, второго и третьего срока, причем под третьим я имею в виду президентство Медведева. У нас за это время, даже прямо из Кремля, были сделаны попытки организовать гражданское общество. Эти попытки не удались, а попытки естественные, шедшие снизу, постигла очень печальная судьба. Это раз. Два: надо помнить о том, что гражданского общества нет, и того этажа в общественном устройстве, который должно занимать гражданское общество, тоже нет, это место пусто. За эти же годы у нас произошел аборт процесса формирования самостоятельных субъектов. Все знают, что пути развития российского малого бизнеса — очень трудные и недлинные, и самое важное, что не возникает класс самостоятельных хозяев. Даже люди, которые являются владельцами каких-то предприятий или бизнеса, не могут себя считать реальными собственниками чего бы то ни было, потому что, как известно, их собственность не защищена от чего угодно. И это формирует у них мировоззрение, которое отличается от собственнического мировоззрения. У них отсутствует ощущение себя как независимого субъекта. Такой человек не является субъектом чего-либо, кроме своей собственной семейной жизни или каких-то еще первичных отношений. Надо добавить к этому, что уж если такова судьба хозяев, то от тех, кто не являются хозяевами, а являются наемными работниками, тем более наемными работниками в госструктурах, и подавно самостоятельности ждать не приходится. Что мы получаем в результате? Мы получаем общество, которое образовано этими субъектами бессубъектности, и оно является массовым. И в этом обществе то, что мы называем лояльностью, имеет характер волнообразных движений, всеобщих мод, всеобщих вкусов, всеобщих поклонений или всеобщих негодований, и мы сейчас видим, как эта штука работает. А источником этих движений в нем являются импульсы из массмедиа.
— Ваш сегодняшний взгляд — представление о нормальной политике в ее рутинном виде, в то время как сам прецедент массового общества некоторыми современными теоретиками, например Андреасом Каливасом, описывается как бессубъектное общество, внутри которого постоянно присутствует элемент политики экстраординарной. А внутри нее нормы нарушаются, правилам не следуют, возникает тяга к революционному политическому перевоплощению.
— Ну, уж если на то пошло, оставим эти споры великим. В нашем случае можно сказать точно, что сейчас нарушение норм происходит видимым образом для всей этой массы, оно происходит и согласно опросам «Левада-центра». Что за этим следует? Следует отказ от норм, которые нарушались. Если присоединение Крыма считать нарушением норм, то что надо сделать? Надо не перестать нарушать нормы, а надо эти нормы перестать считать нормами. Такова реакция общественного мнения. Нормой будет теперь то, как мы себя ведем, а не то, что является международными нормами. И лояльность, коль скоро уж мы говорим о лояльности, выражается в том, что мы теперь новой нормой будем считать вот это. Ну, и наши законодатели тоже в последнее время очень постарались, чтобы это было буквально так. Присоединение Крыма легитимно в той мере, в какой они могут обеспечить его легитимность. А что касается источников международного права, международных организаций, то, как известно, есть инициативы на достаточно высоком уровне, говорящие о том, что нам не надо среди них находиться и быть в поле действия этих норм. Не надо нам быть лояльными международным организациям.
Мы сейчас работаем над проектом, где нам приходится задавать вопросы разным лицам именно о международной и национальной юрисдикции. И очень хорошо видно, что в обществе очень четко проявляется три позиции. Одна позиция — что нормы международного права приоритетны. Другая позиция ей прямо противоположна: нам их законы ни к чему и подчиняться им ни в каких случаях не следует. Ну, и промежуточная позиция: там, где они для нас выгодны, их надо соблюдать, а если невыгодны, или, если, как сейчас говорят, там «предвзято относятся к нашей стране», то мы их соблюдать не должны.
— И тогда последний вопрос. Обрисованная вами лояльность потребуется при заключении нового общественного договора или такая лояльность может поддерживаться с помощью каких-то иных механизмов?
— Вы, пожалуйста, обратитесь к тем, кто думает, что такой договор или контракт есть. Я не отношусь к их числу. Я неоднократно говорил, что я такого контракта в нашем обществе не вижу.
— Тогда что присутствует на его месте?
— Ничего. Его не было и нет, в этом смысле будущее время тут ни при чем. Я думаю, что в России никогда не было контрактных отношений между властью и ее подданными. Эти отношения неконтрактные.
— Что ж, время иллюзий пройдет и для нас. Спасибо.