Что такое регент в церкви
Регент
Регент (лат. Regens — правящий) — руководитель церковного хора. Кстати, в 2021 году центр профориентации ПрофГид разработал точный тест на профориентацию. Он сам расскажет вам, какие профессии вам подходят, даст заключение о вашем типе личности и интеллекте.
В православных храмах церковные службы сопровождаются пением. Регент — это человек, который управляет церковным хором. Подбирает певчих, выбирает какие аранжировки песнопений исполняются хором.
Главная задача регента — гармоничное звучание певчих во время службы. Музыка помогает молиться в храме, настраивает и успокаивает. Во время службы регент задает тон песнопения, регулирует темп и помогает хору петь слаженно, красиво, в соответствии с моментом богослужения.
Особенности профессии.
Регент дирижирует и поет, у него хороший музыкальный слух, он знает построение службы и порядок исполнения музыкальных произведений. Обязательное условие — быть православным христианином. Для работы регент должен получить благословение настоятеля.
Важно настраивать певцов на молитвенное пение, поддерживать, ведь служба идет от нескольких минут до 8 часов. В задачи регента входит правильное распределение голосов, репетиции. Иногда в хоре складываются сложные отношения и тут пригодится способность вовремя заметить и погасить конфликты. Для развития хора нужно организовать обучение начинающих певцов.
Плюсы и минусы профессии.
Плюсы
Минусы
Важные качества
У руководителя церковного хора 3 важных качества: крепкая нервная система, уверенность в себе и умение быстро реагировать на внешние раздражители. Богослужение идет в быстром темпе, задача регента сконцентрироваться на действиях священнослужителей. Православные службы могут идти от нескольких минут до нескольких часов, все это время регент должен быть предельно сконцентрирован.
Профессиональные навыки и знания
Обучение на регента
Для регентования мало музыкальных знаний и умения дирижировать. Требуется понимание православия, знание Священных Писаний и вовлеченность в церковную жизнь. Для поступления требуется музыкальное образование.
Обучение состоит из двух составляющих: духовной и музыкальной.
Духовная — изучение Библии и правил построения церковных служб, истории Церкви. Музыкальная — изучение мелодий православных песнопений, постановка рук, умение слышать звучание хора со стороны, задавать тон для разных голосов.
Регент – это тот, кто не может не служить
Евгений Сергеевич Кустовский — регент московского храма во имя Трех Святителей Вселенских Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого. Окончил Московское хоровое училище имени Свешникова, дирижерско-хоровой факультет консерватории, аспирантуру института им. Гнесиных. С 1996 года руководит созданными им же при храме Московскими православными регентскими курсами (МПРК).
– Евгений Сергеевич, Вы учились в Консерватории. Почему Вы не связали свою судьбу со светской музыкой, почему стали регентом? Как сложилось так, что Вы пришли на клирос?
Когда я учился в консерватории, то примерно к третьему курсу начал серьёзно задумываться о том, чем я буду заниматься после ее окончания. Конечно, я получал образование и квалификацию по полной программе. Больше, чем мне давали там, мне бы не дали нигде. Но почти все выпускники консерватории дружными рядами шли работать в рестораны, в дома звукозаписи, педагогами по сольфеджио в музыкальных школах или, в лучшем случае, в училищах. И только единицы продолжали работать как дирижёры.
Я стал спрашивать – не риторически самого себя, а педагогов, студентов, – для чего консерватории выпускают каждый год 20 отточенных специалистов, которые потом работают не по специальности? Ведь никто же не выпускал по 20 хоров для каждого из дирижёров. Получалось, что заведомо выпускали человека безработного, либо человека, который будет работать где-нибудь ещё, но только не дирижером. На такие вопросы я получал разного рода ответы, начиная с “не лезь не в своё дело” и заканчивая партийными комсомольскими утверждениями, что меня ждёт некий город Ош, в котором вообще ни одного дирижёра-хормейстера нет, что я закончу и поеду туда и буду там работать по распределению и поднимать хоровую культуру киргизского народа.
– Вы учились на дирижерском факультете?
Да, на дирижёрско-хоровом. Меня с седьмого класса хорового училища учили дирижировать. Но кем – так и не сказали.
В общем, ответа на свой вопрос я так и не нашел. Сейчас я понимаю, что тогда мне никто и не мог сказать правды. А правда заключалась вот в чем: дирижёрско-хоровое отделение консерватории, в то время, когда оно только появилось – это было высшее отделение по подготовке дирижёров не только светских, но и церковных хоров. Это была верхняя надстройка над Синодальным училищем. А спрос на регентов высшей квалификации был в России огромный. В советское время об этом забыли, и получилось так, что дирижёрско-хоровое отделение консерватории продолжало функционировать в полном объёме, а вот регентского не было, потому что в Москве к этому времени действовали всего 42 храма.
Но я этого не знал. Я тогда не был церковным человеком. И что поют в церкви, кто поёт в церкви, меня не интересовало. Меня просто интересовал вопрос, зачем мы нужны, кто для меня сформирует хор из 20 человек, дождавшись, когда я закончу учиться. Вопрос элементарный, очевидный, просто я его начал задавать раньше других. Другие стали задавать его себе на 5-м курсе и пытались устроиться руководителями самодеятельных вузовских хоров, но такие должности по Москве были заняты. В общем, меня эта ситуация очень угнетала. К сожалению, не дал ответа даже мой педагог по дирижированию, глубоко верующий человек, который был консультантом Матвеева по церковному пению, – Василий Федорович Балашов. Он, как и все лучшие педагоги, был по необходимости членом партбюро. Конечно, он ничего не мог сказать.
Тогда я принял очень непопулярное решение. Я решил больше не заниматься дирижированием. К тому времени я уже занимался фольклористикой у профессора Консерватории А.В. Рудневой и по ее рекомендации просто перевёлся на фольклорное отделение в Гнесинский институт. Никто не мог понять, зачем я это сделал. А я уже понимал, что нет такой профессии – дирижёр, если у него нет хора. А фольклорист – есть.
– В фольклористике могло найтись дирижёрское применение? Там была востребованность?
– Нет. Хором управляет запевала, и не руками, а голосом.
– А почему вы тогда ушли туда? Получается, что дирижер – это не специальность?
– Буквально так. Вне хора это не специальность. Ну, как, например… боксер. Без соперника он уже не боксер, а, скажем, мастер по борьбе с тенью. Или артист балета, исполняющий роль боксера.
Я на много лет ушёл из дирижирования – 7 лет работы в Союзе композиторов, старший научный сотрудник фольклорной комиссии, командировки, статьи, научная работа, аспирантура в Гнесинском институте. Но вот во время учебы в аспирантуре я попал на клирос…
Это получилось случайно. Одна девушка из ансамбля сказала, что её брат уходит в отпуск и нужен человек, который умеет читать ноты. А у меня как раз был финансовый кризис: я учился в аспирантуре и получал мизерную зарплату, жена была беременна второй дочерью, работать мне, как аспиранту, не разрешали. И я пошёл просто подменить человека – ну а что, подумаешь попеть с листа… да запросто!
Но на клиросе я увидел, что поют и регентуют там совершенно не ангелы, а такие же музыканты, как и я, но с важным преимуществом: они свободно владеют кругом своих напевов, которому меня не учили нигде – ни в училище, ни в консервотории, ни в аспирантуре. Пришлось осваивать на ходу.
Я втянулся в это дело, стал петь, затем регентовать… и вот тут-то педагоги моего славного Гнесинского института меня на клиросе и увидели.
– Боялся. Из-за клироса я не защитил диссертацию. Это был уже конец 1982 года: поэтому меня уже не выгнали из ВУЗа, не расстреляли. Но почему-то вдруг оказалось, что аспирантура не для меня: часов для меня нет, моя тема не очень актуальна… и так далее. Я особенно не расстраивался, тем более, что после того, как закончил аспирантуру, уже не вернулся в госсистему, а оставался на клиросе.
– А как произошло так, что Вы остались на клиросе? Вот Вы пришли один раз попеть…?
– У Курта Воннегута есть фантастическая повесть: на далёкой планете живет отшельник, о Земле ему напоминает только случайно найденая в пустыни железяка – пружина от обломков корабля, которую он носил на шее. Точил её, шлифовал, полировал как амулет. Затем на эту планету опустился потерпевший крушение корабль, и когда появился реальный шанс улететь, выяснилось, что у корабля нет самой главной детали, ключа зажигания. И вдруг выяснилось, что железяка-амулет и есть ключ зажигания.
То же и у меня. Встав на клирос, я почувствовал (понял позже, а почувствовал именно тогда), что все, чем я занимался – совершенно разнородные специальности и увлечения, исключающие друг друга, которые я ставил как альтернативу одно другому, – они все явились слагаемыми того, что нужно на клиросе. У меня сильнейшее дирижёрское образование (училище, консерватория), я фольклорист, причём не просто фольклорист-теоретик (к тому времени было развито фольклорное движение поющих фольклористов – я совместно работал с Покровским, другими ансамблями). Это значит, что я мог услышать напев, понять его как напев и дальше петь с любым текстом. Вот это и есть природа церковного обихода.
В довершение к этому «букету» у меня был коллектив в таком жанре как авторская песня. На Биофаке МГУ был ансамбль «Скай», опыт работы с которым научил меня очень неплохо аранжировать бардовские песни для квартетного исполнения.
И вдруг всё это вместе сошлось в церковной музыке: КСП и консерватория, фольклористика и дирижирование. Опыт работы с малым коллективом, с ансамблем, с квартетом, опыт вхождения в напев и развертки его в новом тексте. В результате тот путь, который люди проходят годами, у меня занял месяц. Вся клиросная специфика оказалась мне знакома по различным до-церковным профессиям. Ключ подошёл! Вдруг оказалось, что есть область, в которой все мои знания являются востребованными.
Такого «парада планет» нарочно не придумаешь. Надо быть слишком умным человеком, чтобы наметить себе долгосрочную жизненную программу: я буду заниматься тем-то и тем-то, чтобы получить регентскую квалификацию. Я бы не додумался. Но так получилось. Когда я пришёл на клирос, то просто почувствовал: больше мне нигде ничего не нужно, а здесь нужно все.
— А что происходит в храме, Вы уже понимали?
Нет. В храм я впервые пришел на два месяца раньше, чем на клирос. Первое мое впечатление стало константой, точкой отсчёта. То есть всё, что делает хор – правильно. Правильно, что мы поём 1-й глас, что он состоит из таких-то мелодий, что на шестопсалмии надо выйти покурить (смеется. — прим. ред). Правильно и то, что мы здесь для того, чтобы зарабатывать деньги и петь красивую музыку. Моим первым хором, одним из лучших в Москве, руководил Николай Сергеевич Георгиевский – до недавнего время он был регентом первого клироса России, в Храме Христа Спасителя. А в то время Н.С. Георгиевский регентовал в храме Рождества Богородицы во Владыкино. Это был концертнейший хор. Вся лучшая музыкальная литература: Бортнянский, Кастальский, Гречанинов, Никольский – все это было наше. По 4 человека на партию, хор 16-20 человек, с солистами. Такова была первая, «нулевая» точка отсчета. Я думал, что служба – это некая изысканная форма концерта, в котором сосуществуют сразу несколько видов искусств: художественного хорового пения, художественного чтения, и все это подчиняется определённому сценарию (Всенощная, Литургия). И я долго пребывал в уверенности, что так и должно быть. Но впервые мои убеждения пошатнулись, когда меня попросили помочь на клиросе, где нет баса, и я пришёл и увидел, что, оказывается, все можно спеть очень просто. И никто не ругает за то, что хор не поёт известных композиторов, которых, как я думал, обязательно нужно петь на богослужении. И я понял, что богослужения могут совершаться на противоположных уровнях: с одной стороны можно сделать роскошный концерт из произведений композиторов, с другой стороны – вообще не спеть ни одного авторского опуса, а спеть все на «двух аккордах». При этом служба не перестает быть службой.
Добрый десяток лет пения и регентования в разных храмах позволил мне сделать сравнения и понять, что, оказывается, можно за всю службу ни разу не вынуть ноты и при этом не испортить ничего. И что нет в службе таких эпизодов, которые обязаны быть сверхсложными или сверхкрасивыми. У самой службы нет такого требования. У службы есть требование уметь говорить языком гласов. Потому что номер гласа в уставе записан, а, например, что в Великий четверток надо петь «Вечери Твоея тайныя» именно Львова – там этого нет. У этого песнопения есть свой собственный 6-й глас. И существуют несколько традиций, не авторских, обиходных, в которых этот 6-й глас может быть более длинным или более коротким.
– Евгений Сергеевич, расскажите о своём воцерковлении. Вот вы пришли на клирос…
– Так получилось, что крестился и познакомился со своим духовником двумя месяцами раньше, чем стал певчим. В одной из первых бесед с о. Владиславом я спросил у него: как же так, у меня своя дорога, я пишу диссертацию, у меня уже есть имя, по России известное…что же, мне всё это бросать?
– Чего, – говорит, – ты мне заладил моё-моё, своё-своё. Ты музыкант?
– А ты что, сам стал музыкантом? Что, слух сам себе развил?
– Нет, слух у меня с рождения.
– А, значит всё-таки не сам. А что ты сам-то?
Думаю, действительно, а что я сам-то? Слух себе развил не я, музыкальную память – тоже. Моего ничего…
И решил отдавать… вот до сих пор отдаю.
– А потом Вы пробовали заниматься церковной музыкой в Гнесинке?
– Нет, как раз наоборот. Я отовсюду ушел. Ушёл на клирос. И стал в одном хоре петь, в другом регентовать, в третьем снова петь, в четвёртом опять регентовать.. 10 лет я прыгал из хора в хор в качестве типичного наёмного певчего-регента. Певчий правого хора – регент левого, в одном храме на буднях – в другом на праздники… Десятка два храмов я пробежал тогда. Это нормально. Сейчас тоже полно народа, который прыгает из храма в храм с не меньшей интенсивностью. У меня появился редкий для певчего опыт сравнения стиля богослужения в разных храмах Москвы. Человек, который служит всё время в одном храме, только понаслышке знает о том, как богослужение совершается в другом храме. А я собственным опытом прошел этот путь, мне дал Господь возможность увидеть разные варианты – от сильнейших сокращений до отсутствия всяких сокращений, от получасовых до многочасовых богослужений.
И вот, когда я уже был опытным правохорным регентом, о. Владислав получил место в Подмосковье и начал создавать свою собственную общину. И он меня пригласил… не то, что бы пригласил – у нас с ним немного иной тип отношений – поставил к себе на клирос. Тогда я навсегда бросил наёмную работу.
Я стал открывать для себя совершенно новый тип хора: хор=община. В представлении иных регентов и певчих общинный хор – это что-то такое: стоит один лапотно-бородатый дяденька, который с избытком благочестия делает безграмотные движения руками и фольклорным голосом орёт что-то среднее между пятым и шестым гласом, а все прихожане подвывают ему, нестройно, с запозданием. Получается каша из полузнакомых слов, которые кто-то знает, кто-то не знает, все путаются, сбиваются…
…и вдруг оказалось, что общинный хор может состоять из 4-5 довольно молодых человек, с высшим образованием, которые хорошо читают ноты с листа, могут петь нормальными академическими голосами. Их надо было просто найти в этой общине, дать им представление о том, как звучит какой глас, собрать их вместе и уже дальше не отпускать. По квалификации этот хор был совершенно не хуже, чем тот, который был у меня раньше, а через несколько лет на каждой воскресной службе на клиросе пели 15 человек.
Помню, кто-то из музыкантов меня недавно упрекал, что я деградировал: был музыкантом-профессионалом, а скатился до «бабулькиного» пения. Я думаю, есть люди, которые никогда не поймут, что умение сделать что-то просто, не потеряв при этом качества – это не деградация, а наоборот. Но я говорю не для того, чтобы их переубедить. До этого надо дойти, как дошёл Бортнянский, который, имея опыт писания изысканнейших концертов, для службы написал простые ирмосы Покаянного канона на 5-ти аккордах, увидев в этой простоте то необходимое состояние, которое возможно только на Великом Повечерии 1-й седмицы Великого Поста. Это понимание приходит к людям уже после того, как они поднимались на вершину музыкальных дел во всех отношениях. В одном «Аминь»… Впрочем, позвольте процитировать Алексея Пузакова, одного из лучших исполнителей Рахманинова, регента храма Николы в Толмачах. Он написал в гостевом альбоме Регентских Курсов: «Аминь – самый главный звук. Слышать его – быть регентом». У него концертный хор. Обычно я говорю это с осуждением, но здесь я делаю поправку – он служит в храме, где это востребовано. Это не тот храм, где был бы уместен строго аскетический стиль древнего пения, или простого пения. Стиль – это все вместе: пение хора, архитектура храма, традиции богослужения. То, что уместно в одном храме, будет совершенно неуместно в другом.
И еще я понял, что надо искать «золотую середину» либо в наиболее развитых проявлениях обихода, либо в творчестве тех композиторов, которые дошли до одной важной мысли: лучший способ писать церковную музыку – это подражать обиходу в силу своего таланта. То есть писать то, что органично сочетается с обиходом, а не противопоставляется ему. Таких композиторов было достаточно и в 19 и в 20 веке: Аллеманов, Фатеев, Азеев, Туренков и даже Кастальский, который, как выяснилось впоследствии, не только писал изысканные произведения, но и умел очень своеобразно обрабатывать обиходные напевы. Он доказал это своей бессмертной работой «Пособие по выразительному пению стихир», которое переиздано силами Курсов при помощи о. Михаила Фортунато.
У меня есть на этот случай несколько мыслей по поводу пения хора:
Чем отличается хороший хор от плохого? Не тем, что хороший хор поёт Рахманинова, а плохой – 6-ой глас, а тем, что плохой хор поёт Рахманинова, как 6-ой глас, а хороший хор поет 6-ой глас, как Рахманинова. Важно не что, а как. Расположение гласа, расположение аккорда очень вариантно: его можно свернуть в трёхголосие, а можно по всем правилам широкого расположения развернуть до шестиголосия. Например тропарь Рождеству Христову, 4-й глас, в гармонизации Кастальского – это вообще «симфония»! Если поет большой хор, то не надо натягивать на него квартетные расположения, и наоборот: не надо пытаться спеть сложный многоголосный опус Гречанинова квартетом. Тут нужно соответствие динамики и выразительности пения со следующими условиями: где, в какой день и с каким хором ты служишь.
И ещё одна мысль на тему «что такое хорошо, что такое плохо». Когда я провел службу и мне говорят «Вы сегодня очень плохо пели» – это мне неприятно. Но когда говорят «Вы сегодня очень хорошо пели» – вы знаете, это тоже нехорошо. Это значит, что наше пение оттянуло на себя слишком много внимания, стало самодостаточным. Из служебного превратилось в концертное. Кстати, за несколько десятков лет я только два или три раза слышал от о. Владислава оценку своего пения. Впрочем, иногда я добиваюсь от него, на мой взгляд, самой высокой похвалы. Происходит это так: иногда я, бывает, пою на службе только разученное песнопение, а потом осторожно спрашиваю: «Батюшка, ну как мы сегодня пели «Херувимскую?» А он мне: «А что, это было что-то особенное, вы разве что-то новое пели? А я и не заметил». Вот это самое лучшее, что может заслужить хор –когда его пение не замечают. Но не потому, что оно маловыразительное, а потому, что оно точно вписывается в выразительность богослужения. Сама служба имеет динамическую кривую – взлеты, спады, кульминацию. Если хор не будет эту кульминацию поддерживать, он выпадёт из богослужения, и на это все обратят внимание. А если эта кульминация будет поддержана особо выразительным пением хора – это естественно. Внимание должно быть не к тому, как поёт хор, а к тому, как проходит служба.
– Хор надо не замечать?
Да. Замечать надо весь комплекс богослужения, не выделяя из него пение хора в особую эстетическую категорию.
Подготовка к печати: Марина Васильева, Мария Абушкина.
Известный московский регент раскрывает секреты профессии
Приблизительное время чтения: 10 мин.
Зачем церковному хору нужен регент, если есть запевала или в храме принято петь «всем миром». Должны ли певчие быть прихожанами или лучше приглашенные певцы-профессионалы? На эти вопросы отвечает известный московский регент Евгений Кустовский, руководитель Московских православных регентских курсов.
Ваши родители были музыкантами?
Трудно сказать. Что такое музыкант в наше время? Музыкант сейчас – это обладатель «корочки», диплома. Мои родители не были музыкантами в этом смысле. Но они очень хорошо знали музыку, лучше, чем многие современные музыканты. Послевоенное время. 50-е годы. Мои родители учились в обычном советском техникуме и несколько раз в неделю ходили в консерваторию. У них был приятель, молодой студент консерватории Серёжа Дижур, который впоследствии стал великим органистом и преподавателем в консерватории. Он по своему студенческому билету водил моих родителей на концерты. Да, мои родители не способны были воспроизвести музыку, но музыкальная память, слух – все это у них было. Они знали всего Бетховена, Моцарта, Чайковского, Верди… а через них знал и я, потому что дома мы часто слушали проигрыватель, пластинок классической музыки у нас были горы. Музыка сопровождала наш быт. Идем мы с отцом в баню, он поет: «Джи-ильда-а…» Я отвечаю: «Оте-ец мо-ой. » (Дж. Верди, «Риголетто»).
Какие воспоминания у Вас остались от обучения в знаменитом училище Свешникова?
Сама идея создания нашего хорового училища во время моего обучения там держалась в строжайшем секрете. Только сейчас о ней можно говорить свободно. А идея была такая: сделать советский по идеологии вариант Синодального училища. В 1918 году оно было разогнано по известным историческим причинам, в 1944 году в эвакуации Александр Васильевич Свешников, бывший уже достаточно известным хоровым деятелем, создал хоровое училище, в котором обучались только мальчики. А преподавателями были бывшие педагоги Синодального училища, да и сам Свешников был синодалом. В свое время в этом училище обучались Чесноков, Ковин… Свешников был «из семьи сельского дирижера», как об этом пишут в его биографии, иными словами, он вырос в семье регента, очень много времени он провел на клиросе. Есть фильм «Поющие дирижеры» 1974 года, где Свешников говорит: «Некоторые хоровики обижаются, когда их называют певчими, я ничего в этом плохого не вижу. Певчая птичка – разве это плохо?» Видно, как он хитрит, чтобы обосновать свое особое уважение к слову «певчий». В хоровом училище 1950-60-х годов была очень четкая, профессиональная методика, основанная на классической хоровой культуре. Мы пели Баха, Стравинского, Перголези. У нас были и общеобразовательные предметы – химия, физика, литература, геометрия… – и обучение по спецкурсу музыкального училища. Работы было по горло.
А каким был Свешников как человек и как учитель?
Во-первых, он был очень изобретательным. Он тоже играл с учениками. Во-вторых, я ни разу не встречал педагога, который бы уделял столько внимания дыханию, вокальному аппарату, артикуляции. Как человек, он мог быть разным, мог быть жестким, накричать на ученика, но только по одной причине: если он видел равнодушие к своему предмету. В то же время возникали и такие ситуации: идет второй час занятия, Свешников спрашивает: «Кто за то, чтобы заниматься дальше?» Все дети поднимают руки. «А кто за то, чтобы идти гулять? – Он один поднимает руку. – Ну, поскольку я руководитель, то идем гулять!» Он каким-то шестым чувством чувствовал, в каком мы состоянии, устали мы или ленимся. Не помню, боялись мы его или нет, но то, что любили – это да. Мы звали его «Дед». Нелюбимого человека так не назвали бы, Свешников был нам действительно как родной. Он был человеком увлеченным, фанатиком своего дела. Этот фанатизм нужно было или принять, или там не учиться. В общем-то, мы все были фанатиками своего дела.
Хор – это организм, состоящий из разных людей, чтобы они пели одинаково, слаженно, в едином тоне и темпе, для этого нужен человек, который обеспечит это единство. Для этого нужен один человек. Но вот в чем дело: в советское время на клиросе осталось очень мало профессионалов. Поэтому функцию таких «объединителей» заняли люди, которые знают, что управлять надо, но их никто не обучал, как. Именно поэтому появилась функция, сформулированная М. А. Булгаковым в «Мастере и Маргарите» как «регент-запевала». Получается двоякая ситуация: человек поет в церковном хоре, с другой стороны, он пользуется приемами народного пения. В фольклоре как раз регентовать не надо. Нужно вести за собой голосом, голос заменяет руки. Но тогда это будет соло с хором. Ведь нужно, чтобы ведущий за собой голос всегда доминировал.
Вы ведь тоже занимались фольклором… Вам это помогло на клиросе?
Я пытался писать диссертацию по фольклору, ездил в экспедиции, собирал записи, анализировал их. Но написать диссертацию мне, грубо говоря, не дали. Педагоги аспирантуры «застукали» меня на клиросе, это был 1982 год, и с диссертацией пришлось завязать. Певчим я стал спустя два месяца после крещения и знакомства со своим будущим духовником отцом Владиславом Свешниковым. С отцом Владиславом нас с женой познакомила ее подруга, он тогда служил не в Москве, а в глуши, в Чурилово. Мы приехали туда. Отец Владислав был первым священником, с которым я познакомился. Он спросил меня, кто я, откуда. Я ответил, что музыкант. А он мне говорит: «Ну, раз музыкант, значит, пой на клиросе». Я подумал тогда: «Ну и поп! Впервые меня видит, а уже решил, что я буду делать! Я и в церковь-то не хожу…» Впереди у меня была научная карьера, я работал в Союзе композиторов, учился в аспирантуре. Но потом клирос меня все-таки «забрал». Это получилось случайно. Одна моя знакомая попросила заменить ее брата, который уходил в отпуск. А мне нужна была подработка: стипендию я получал небольшую, жена ждала второго ребенка, а официально работать аспиранту не разрешалось… Когда у меня закончился срок аспирантуры, я не очень расстроился, тогда я уже знал, что клирос – это единственное место, где я могу применять все знания и умения, которые у меня были, совместить разные специальности, которые я получил: я был дирижером, закончил хоровое училище и консерваторию, потом занимался фольклористикой в аспирантуре Гнесинского института, мог услышать тот или иной напев, понять его и петь потом с любым текстом, а это и есть основа церковного обихода, гласов. Поэтому тот путь, который люди проходят годами, у меня занял всего несколько месяцев. Отец Владислав оказался прав: я действительно стал регентом.
— Знакомство с отцом Владиславом повлияло на Ваше воцерковление?
Очень много мне дали квартирные собрания нашей общины. Отец Владислав служил в Тверской епархии, но был москвичом. И мы часто собирались у него в квартире, он разбирал Евангелие, мы много читали духовной литературы, служили требы – молебны, акафисты… Но, надо сказать, Евангелие я прочитал еще до того, как познакомился с отцом Владиславом. А креститься меня сподвигнула прихожанка отца Владислава, моя подруга Мария Карпова. Было это так: я собрался крестить дочку, а будущая крестная моей дочки когда мы ехали на крестины сказала: «Как-то нехорошо. Дочку крестишь, а сам некрещеный! Может, заодно и тебе креститься?» Ну, я согласился. И крестился.
Каким, по-Вашему, должен быть идеальный певчий?
Идеальный певчий – это не только профессионал. Это человек, душой и сердцем участвующий в богослужении. Это человек, который выражает свою молитву с помощью профессиональных музыкальных качеств. Однако далеко не всегда профессиональные певчие занимаются на службе служением. Очень часто на клиросе слово «профи» становится ярлыком, обозначающим человека с высшим музыкальным образованием, при этом отрешенного от всего, что происходит в храме. Он просто отбывает рабочее время и зарабатывает деньги, при этом у него могут быть какие-то благоговейные ощущения и вполне молитвенный вид.
Я помню такое критическое время для клироса – 1990-1991 годы. Тогда произошла чудовищная инфляция, в храмах резко перестали платить хорошие деньги, а платили в советское время очень много. В это время больше половины певчих ушли из храма, «правые», профессиональные, хоры просто лопнули, как мыльные пузыри. Потому что людей держала на клиросе только зарплата. Один священник на восклицание фининспектора «Как же вы нас, наверное, ненавидите! Столько денег мы у вас отнимаем…» ответил: «Нет-нет, ничего! Вы – тот самый утюг, который выжигает из ризы Господней всех клопов». Клирос потерял качество, но зато остались самые верные.
Насколько профессия клирошанина творческая? Возможна ли на клиросе самореализация?
Я бы провел длинную, жирную черту между регентом и певчими. Управление службой и, я бы даже сказал, творение службы, – это творчество. Одна и та же служба в разных храмах, при разных условиях может прозвучать по-разному. Не только по составу песнопений, но и по способу их пения, по ритму богослужения, по расстановке акцентов. Это очень творческий акт, но это что касается управления службой. Регент – это и композитор, и режиссер. Он заранее слышит звучание службы. Это полномочие регента, даже его обязанность. Но это не позволяется певчим. Что будет, если каждый певчий будет по-своему толковать службу? Получится то же, что и у Осла, Козла и косолапого Мишки во главе с проказницей-Мартышкой. От певчего требуется только одно: стоять и петь. Но в это время можно молиться, например.
Во многих храмах сейчас практикуется «общенародное» пение, «всем миром», когда литургию, например, поет весь приход… Может быть, тогда и никаких специальных певчих не надо?
Служба подразумевает, что есть какие-то «общенародные» элементы типа «Отче наш» или Символ веры. Эти песнопения неразумно отбирать у прихожан. А другие песнопения лучше исполнять тем, у кого это лучше получается – хору. Певчий – это не посторонний человек из ниоткуда, а тоже один из прихожан, который реализует свою молитву там, где он делает это лучше, чем другие, стоящие в храме люди, – на клиросе. Кто-то другой из прихожан может быть идеальным алтарником или идеальным иконописцем, и они иначе выражают свою молитву и служение.
Значит, наемные певчие, не-прихожане, хуже? Откуда же взялась эта традиция – звать певчих-«профи» в праздничный «правый» хор?
Это сложилось еще до советского времени: на некоторых приходах в хор стали приглашать певцов со стороны. Наемники сделались наемниками не сами по себе, их сделали батюшки, которые считают, что легче купить клирос, чем воспитывать – искать способных людей среди своей общины. Но для этого вначале нужно эту общину создать, а это немалый труд. Гораздо проще «заказать» хор на стороне, не понравится – можно выгнать, поменять на другой…
Вы часто проводите мастер-классы за рубежом, в Европе, в Америке… Заграничные певчие чем-то отличаются от русских?
Да, отличаются радикально. Только в России пение и регентование считается работой, за которую положено что-то платить. В большинстве приходов Европы и Америки и даже Австралии пение, регентование, прислуживание в алтаре и даже настоятельство – это добровольное, безвозмездное дело, вдобавок к основной светской работе. В то же время за рубежом были замечательные композиторы, которые фактически спасли русскую церковную музыку в советское время, когда в России она никак не развивалась. За границей она продолжала жить, развиваться в диаспорах харбинских или европейских. Чему свидетельством знаменитые Лондонский и Римский сборники. Современные клирошане продолжают традиции тех регентов-эмигрантов, которые наследовали синодальной традиции, придворной певческой капеллы. В Америке это классик американской церковной музыки Ледковский, в Европе – Осоргин, Мироносицкий, отец и сын Кедровы, Жаворонков.
А чего не хватает зарубежным регентам? Для чего им нужны мастер-классы?
Им не хватает образования. В России существуют разные центры подготовки регентов, в Европе их нет. Ни одного учебного заведения. Поэтому наши мастер-классы – по сути единственный стабильный центр по подготовке регентов и певчих. В Америке есть ежегодная летняя школа в Джорданвилле, которую возглавляет отец Андрей Папков. Там преподают лучшие преподаватели. Но на всю Америку этого маловато…
Какие качества Вы цените в церковной музыке?
Я буду не очень оригинален в ответе на этот вопрос. Какая бы ни была церковная музыка – простая, сложная, современная или старинная, архаичная – в ней должно быть главное: она должна помогать услышать слова тех гимнов, на которые она написана. Важно, чтобы музыка как минимум не мешала молиться, а еще лучше – помогала. А когда авторская музыка начинает подкреплять слова гимнов чувственными, чрезмерно эмоциональными оттенками, это мешает. Музыка в богослужении не самодостаточна, она обслуживает слова.
А как Вы решили сочинять церковную музыку?
Я понял, что в церковной музыке уже все давно написано, а мне просто нужно взять и раскрыть то или иное слово в каком-то определенном стиле, давно сложившемся. Я занимаюсь по сути стилизацией. Если в богослужении есть три основных песнопения, и только для двух из них есть музыка в едином стиле, а третье выбивается, я сочиняю это третье так, чтобы оно соответствовало первым двум и складывался единый образ службы.