Что такое современность кратко
Современность
Смотреть что такое «Современность» в других словарях:
СОВРЕМЕННОСТЬ — СОВРЕМЕННОСТЬ как понятие философии культуры и политической теории обозначает проблемную ситуацию, в которой оказываются общества вследствие подрыва и распада того строя высших ценностей, которые ранее легитимировали их порядки, обеспечивали… … Философская энциклопедия
современность — наши дни, острота, ультрасовременность, сегодняшний день, своевременность, злободневность, современная действительность, наша эпоха, насущность, актуальность, жгучесть, наше время Словарь русских синонимов. современность 1. современная… … Словарь синонимов
СОВРЕМЕННОСТЬ — и (прост.) СОВРЕМЁННОСТЬ, совремённости, мн. нет, жен. 1. отвлеч. сущ. к современный в 4 знач. 2. Текущая жизнь, действительность современной эпохи. Отразить современность в романе. Толковый словарь Ушакова. Д.Н. Ушаков. 1935 1940 … Толковый словарь Ушакова
СОВРЕМЕННОСТЬ — и (прост.) СОВРЕМЁННОСТЬ, совремённости, мн. нет, жен. 1. отвлеч. сущ. к современный в 4 знач. 2. Текущая жизнь, действительность современной эпохи. Отразить современность в романе. Толковый словарь Ушакова. Д.Н. Ушаков. 1935 1940 … Толковый словарь Ушакова
СОВРЕМЕННОСТЬ — СОВРЕМЕННОСТЬ, и, жен. 1. см. современный. 2. Действительность в её настоящем непосредственном состоянии, то, что происходит, существует сейчас. Передовые идеи современности. Отражение современности в литературе. Толковый словарь Ожегова. С.И.… … Толковый словарь Ожегова
современность — ▲ настоящее время ↑ жизнь, общество современность настоящая эпоха; настоящий период жизни общества. современный (# представления). современный этап. на современном этапе. наше время. в наше время. нынешнее время. нынешний. по нынешним временам (# … Идеографический словарь русского языка
Современность — ж. 1. Современная эпоха, современная действительность. 2. отвлеч. сущ. по прил. современный 3. Толковый словарь Ефремовой. Т. Ф. Ефремова. 2000 … Современный толковый словарь русского языка Ефремовой
СОВРЕМЕННОСТЬ — политическая, общественная и литературная газета патриотического направления. Выходила в Петербурге в 1871 81. Издатели редакторы В.В. Гречулевич, О.Е. Лозинский, А.А. Старчевский. Стояла на твердых православных традициях, призывала к беспощадной … Русская история
современность — современность, современности, современности, современностей, современности, современностям, современность, современности, современностью, современностями, современности, современностях (Источник: «Полная акцентуированная парадигма по А. А.… … Формы слов
А был ли постмодернизм: что такое наша современность от Бодлера до Gorillaz
Теории и практики
В последние 30–40 лет в академических кругах никак не удается достичь ясности: что такое модерность, когда она была и в какое время мы живем сейчас? Есть несколько разных точек зрения на этот вопрос. Историк, литератор и журналист Кирилл Кобрин считает, что наше время по ряду параметров все еще можно назвать модерностью (никакого постмодернизма не было), однако в последние несколько десятилетий время и современный тип сознания начали понемногу расходиться. T&P сделали конспект его лекции.
Модерность, модернизм и меланхолия несвершившихся будущих
Лекция. 7 февраля 2019, филологический факультет МГУ имени М.В. Ломоносова. Организатор — кафедра общей теории словесности (дискурса и коммуникации) филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова
Кирилл Кобрин
Литератор, историк, радиожурналист. Редактор журнала «Неприкосновенный запас», соредактор проекта post (non)fiction. Автор более двух десятков книг о судьбах «модерного» в западно- и восточноевропейской культуре
Точка разлома исторической рефлексии
Разговор пойдет о современности, хотя я предпочитаю французский термин modernité, перекочевавший в англоязычный мир как modernity, а лет 10–15 назад появившийся в русском как «модерность». В этом разговоре важно определить точки, связанные с представлениями о современности относительно культуры, изобразительного искусства, поп-культуры и литературы.
«15 октября 1764 года, сидя на развалинах Капитолия, я углубился в мечты о величии Древнего Рима, а в это же время у ног моих босоногие католические монахи пели вечерню на развалинах храма Юпитера: в минуту во мне блеснула мысль написать историю падения и разрушения Рима». Это цитата из автобиографии Эдуарда Гиббона, историка XVIII века, автора «Истории упадка и разрушения Римской империи». Гиббон описывает, как он в молодости совершает grand tour по Европе. Это традиционная для английской культуры практика: юные джентльмены из зажиточных семей ездили по Европе с преподавателями и знакомились с античной культурой. Так Гиббон оказывается в Риме, сидит на руинах одного из главных языческих античных храмов и видит, как по нему ходят католические монахи. Христианство и католическая церковь — это то, что Рим пытался разрушить. Но поздняя Римская империя приняла христианство как государственную религию и продолжала существовать после своей гибели в виде католической церкви, претендующей на то, что она — наследница великого Рима.
В тот момент Гиббон понял, что мир, в котором он находится, конкретное число конкретного года — это точка и разрыва, и континуальности в отношении Древнего Рима. У каждого, кто думает или пишет об процессах, должна быть такая точка озарения, из которой он строит и ретроспективное рассуждение, и рефлексию о настоящем, и рассуждения о будущем. Наличие этой точки является характерной чертой периода, который называют модерностью. То, что я наткнулся на это рассуждение, и было для меня пунктом, с которого я начал думать о том, что такое современность и в каких отношениях мы с ней находимся.
Когда началась модерность
Последние 30–40 лет продолжается медийно-академический белый шум, состоящий из рассуждений следующего толка. Пункт первый — модерность кончилась, мы живем в постмодернизме, или в постмодерную эпоху. Пункт второй, противоречащий первому: модерность кончилась, и мы вообще непонятно в чем живем. Пункт третий, противоречащий первым двум: модерность не кончилась, мы живем в модерности. И, наконец, четвертый: как писал французский философ Бруно Латур, модерности никогда не было. Мы почти вслепую выбираем один из этих вариантов и начинаем его разрабатывать или сомневаемся в самом понятии — в последнем случае историк пытается понять, в каких исторических рамках это понятие релевантно.
Все, кто учился в советской и постсоветской школе, знают, что сначала была история Древнего мира, потом история Средних веков, а затем история Нового времени, состоящая из двух частей — новой и новейшей истории, причем границы Новейшего времени то и дело сдвигались. Так, в советский период оно начиналось в 1917 году — то есть первые три года Первой мировой войны происходили в Новое время, а последний год приходился уже на Новейшее. Будто кто-то ходил по окопам и объяснял солдатам: «Знаете, вчера вы сражались и погибали в Новое время, а с завтрашнего дня все будет по-другому».
Многие недоразумения в рассуждении о модерности возникают из-за неотработанности нашей терминологии: мы часто отказываемся принимать, что русскоязычные термины происходят из английского и французского языков, но там они значат что-то другое.
По-английски «новый» — это не «modern», а «new». То, что в русской историографической традиции называется историей Нового времени (Modern History, или History of Modern Times, в англоязычной традиции), началось задолго до начала собственно модерности.
Новые времена
Некоторые историки начинают историю Нового времени с Ренессанса, другие ведут отсчет с Великих географических открытий, третьи начинают с Реформации, а (например, советские марксисты) — с эпохи буржуазных революций. Иные считают с XVIII столетия, потому что это век Просвещения. И последний, самый радикальный взгляд: Новая история началась в 1789 году, когда произошла Великая французская революция. Так или иначе, все эти точки находятся до того, как появился термин «модерность», но на это мало кто обращает внимание.
Понятие Нового времени появилось, когда в момент некоторые итальянцы (тогда они назвали бы себя флорентийцами, болонцами или римлянами) решили, что они новые.
В западной средневековой культуре понятия нового как такового не существовало: оно описывалось как возвращение к прекрасному старому. Были, конечно, сочинения вроде «Новой жизни» Данте, но они описывали мистический опыт обновления, на земле же ничего нового быть не может. А эти несколько людей решили, что они новые, потому что они как древние — только опирались они не на предыдущий период, а на предпредыдущий, поэтому и назвали свое время периодом Возрождения, Ренессанса. Они возрождали Античность. Таким образом, с самого начала в идею новизны и Нового времени заложена опора на старое и, как следствие, отсутствие определенного образа будущего.
Затем произошел ряд событий, перевернувших жизнь западного мира. Великие географические открытия не только расширили мир, но и привели к началу колониального захвата и несправедливой торговли и, как следствие, стремительному обогащению Запада, который до этого по сравнению с Востоком был нищим. Сформировался фундамент для того экономического рывка, который мы и называем модерностью. Гигантский приток золота и серебра из колоний, начало международной торговли и работорговли — такие же черты Нового времени, как и сочинения итальянских гуманистов.
Следующим этапом стала Реформация, покончившая с господством единой католической церкви и освободившая многие сферы жизни от церковного контроля. Эти процессы имели массу побочных эффектов (национализация Церкви, появление отдельной английской англиканской церкви и др.) и привели к экономическому скачку и одновременно страшному разорению Европы во время Тридцатилетней войны. И последний кирпичик в здании модерности — Просвещение (как французское, так и шотландское). На этом фундаменте произошли Война за независимость США и Великая французская революция. Таким образом, все условия были готовы, новая история происходила, а модерности все не было.
Модерность и буржуазное сознание
Когда же возникает modernité? Это французский термин, но во французском языке раньше не было такого слова. Эссеист и историк культуры Роберто Калассо анализирует появление понятия «современность» в книге «La Folie Baudelaire», которая посвящена важному для европейской культуры двадцатилетию — 1850–60-м годам в Париже. Это период Второй империи, время появления «Манифеста Коммунистической партии» и «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта» Карла Маркса, выхода в свет скандального романа «Мадам Бовари» Гюстава Флобера, начала поэтической карьеры Шарля Бодлера. Именно тогда зарождается первое модернистское движение в истории искусства — импрессионизм. И все это заканчивается первой в истории пролетарской революцией и Парижской коммуной 1871 года.
Слово «современность» появляется и курсирует между Теофилем Готье и Шарлем Бодлером, который в 1863 ищет что-то такое, «что нам позволено было бы назвать „современностью“, — так как нет лучшего слова, выражающего эту идею». Что это была за свежая и неявная идея? Из чего была сделана «современность»? Злой Жан Руссо (не знаменитый автор «Исповеди», а литератор и журналист середины XIX века) тут же провозгласил, что современность состоит из женских тел и безделушек. Однако это слово уже ворвалось в словарь — и вскоре никто уже не помнил его скромного и фривольного начала.
В 1850–60-е годы происходит радикальная революция французской жизни. Столица Франции перестраивается, превращаясь в Париж Луи Бонапарта с системой бульваров и широких улиц, допускающих установку баррикад и проезд кавалерии. Важная составляющая модерности — мощная урбанизация, проникновение образа существования большого города во все сферы жизни. В этой атмосфере зарождается специфическое чувство, и первым этот опыт определяет Бодлер, который переживает город как новую природу.
В помощь поэту приходит фотография. Ее появление приводит к революции в живописи, знамя которой несут импрессионисты, изображающие атрибуты современности: город, его увеселения, бары, балет и природу. Мане рисует кувшинки, но делает это не так, как романтики или классицисты: он пишет природу миниатюрно, компактно — будто ее можно завернуть в бумажку и положить в карман. Пейзажи импрессионистов поданы через оптику сознания буржуа, который живет в городе, ездит в экипажах, ходит на балет и отдыхает в загородных домах. Диапазон женских портретов сводится к изображению членов семьи или содержанки. Буржуазный тип сознания — главная особенность модерности.
Коллективная ностальгия и персональная меланхолия
Так рождается сегодняшнее представление о современности. Наши города во многом устроены так же, как в середине XIX века. Мы думаем о деньгах так же, как люди того времени. Для нас, несмотря на все гендерные революции, базовой основой отношений остается бинарная семья. Несмотря на все кризисы романа, он все равно остается главным литературным жанром. Мы по-прежнему верим в прогресс.
Наше сознание во многом осталось неизменным со времен Бодлера, Маркса и импрессионистов.
Но сегодня мы живем в несколько ином мире. Расхождение между временем и современным типом сознания началось от 10 до 30 лет назад. Это разница между так называемым объективным историческим периодом и типом культурно-общественного сознания. И в плане их соотнесенности история модерности начинает кончаться. Моя книга «На руинах нового» как раз об этом: в каждом из ее героев (Томас Манн, Владимир Ленин, Владимир Сорокин, ХЛ Борхес, Джон Берджер и др.) меня интересовало его ощущение современности, несовпадение этого сознания с социокультурной реальностью и возникающее отсюда присутствие или отсутствие образов будущего.
Ведь модерность с конца XIX века — это утопические мечты о техническом прогрессе, который сделает всех счастливыми; это эпоха технической революции 1950–60-х годов с ее прекрасными и несбыточными обещаниями, зарождение электронной музыки с ее футуристической образностью. Сейчас все это кончилось и образов будущего нет.
Последняя попытка рационального коллективного обоснования проективного будущего для человечества — это знаменитый Римский клуб начала 1970-х годов. С тех пор идея проекции носит исключительно алармистский, дистопический характер. Фильмы о катастрофах, пришедших к нам из Герберта Уэллса — технологически и эстетически преобразованный стимпанк. Структура этого способа мышления примерно одна и та же: наступит апокалипсис, после которого люди начнут устраивать свою жизнь. Но это не образ будущего, а постапокалипсис.
Мы можем представить, что сейчас прилетит комета и нас всех убьет, как пел Майк Науменко, но мы не можем представить себе конец капитализма.
Это одна из главных черт буржуазного сознания — стремление к безраздельной универсальности и общности.
А раз образов будущего нет, то возникают два совершенно разных ощущения: коллективная ностальгия и персональная меланхолия. Кто сегодня претендует на звание главного европейского писателя? Зебальд. А если обратиться к музыке, арт-попу, в стилистике которого работают Gorillaz, окажется, что еще десять лет назад они делали веселые и заводные вещи, а в 2018 году внезапно выпустили меланхоличный альбом «The Now Now». Точка встречи современного сознания и современности — меланхолия.
Литература
Calasso R. La Folie Baudelaire, 2011.
Гиббон Э. Воспоминания о моей жизни и творчестве (Memoirs of My Life and Writings).
Гиббон Э. Упадок и разрушение Римской империи: Закат и падение Римской империи: В 7 т. — M: TEPPA — Книжный клуб, 2008.
Кобрин К. На руинах нового. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2018.
Мы публикуем сокращенные записи лекций, вебинаров, подкастов — то есть устных выступлений. Мнение спикера может не совпадать с мнением редакции. Мы запрашиваем ссылки на первоисточники, но их предоставление остается на усмотрение спикера.
Что такое современность кратко
СОВРЕМЕННОСТЬ
СОВРЕМЕННОСТЬ – как понятие философии культуры и политической теории обозначает проблемную ситуацию, в которой оказываются общества вследствие подрыва и распада того строя высших ценностей, которые ранее легитимировали их порядки, обеспечивали осмысленность общей «картины мира» у членов этих обществ и воспринимались ими в качестве высшей и объективной «онтологической» реальности (представляемой мифологически, религиозно, в виде универсальных моральных «законов природы» или иначе).
Подрыв и распад строя высших ценностей случался и в иные периоды истории и в иных обществах, чем западноевропейское общество Нового времени, где и когда впервые возникла ситуация, обозначаемая понятием «современность». Ее уникальность в том, что преодолеть распад строя ценностей путем нового «ухода в трансценденцию», более «истинную» и «глубокую», чем прежняя (как это имело место, напр., при замене античной языческой «картины мира» христианской), оказывается невозможным. Отсюда – «сомнение относительно существования структуры реальности, которая может быть соотнесена с человеком и выступать «посылкой» общей концепции человеческой деятельности; она (деятельность. – Б.К.) не видит более в складывающихся «состояниях дел» обязательного характера античного и средневекового космоса. Вместо этого она видит себя связанной с новой концепцией человеческой свободы» (Г.Блуменберг).
Современность заявляет себя прежде всего как двуединая проблема субъективной свободы и общественного порядка. Если более нет той структуры реальности, которая «объективно» задает «общую концепцию человеческой деятельности», то «принципом современного общества», как его формулирует Г.В.Ф.Гегель в «Феноменологии духа», выступает «абсолютная самостоятельность» индивида. Он теперь «есть абсолютная форма, т.е. непосредственная достоверность себя самого и. тем самым безусловное бытие». Но такая «абсолютная самостоятельность» непосредственно оборачивается беспощадностью и беспредельностью эгоизма, угрозой гоббсовской «войны всех против всех», постоянно остающейся возможностью современности. Эта постоянно присутствующая угроза нейтрализуется в разных культурно-исторических контекстах современности разными (институциональными, духовными и т.д.) средствами, с помощью которых решается проблема порядка. В принципе всю историю современности как историю разных обществ, столкнувшихся с «абсолютной самостоятельностью» индивида, можно представить в виде серий удачных и неудачных попыток достичь и поддержать общественный порядок.
Под этим углом зрения можно описать и историю тех институтов, которые обычно ассоциируются с современностью: капитализма, представительной демократии, индустриализма, «рационально» организованной бюрократии, централизованных и технологизированных аппаратов насилия и войны, машин массовых коммуникаций и т.д., равным образом как и историю в чем-то альтернативных им, а в чем-то дополнявших их структур типа «плановой экономики», опытов прямой демократии, кооперативного движения, политико-религиозного фундаментализма и т.д. Все это – эксперименты с проблемой современности, ее институциональный «аспект», ее институциональный кластер (Э.Гидденс), составляющие которого не имеют общей «сущности», общей «порождающей причины», не являются «системой» и «целостностью», в которой представительная, напр., демократия необходимо и неразрывно связана с капитализмом (или тем более – выступает его «порождением»), а последний – с аппаратами военного насилия. Сочетания элементов институционального кластера современности складывались в конкретных ситуациях как реакции на конкретные проблемы, поставленные связью свободы и порядка, и менялись вместе с изменением ситуаций. В этом смысле история современности не есть история направленного и детерминированного прогресса, хотя она нередко воспринималась в качестве таковой (в либеральных и марксистских идеологиях), когда абсолютизировались некоторые исторически складывавшиеся кластеры и относительно устойчивые сочетания их элементов принимались за «законы» развития современного общества (типа отождествления экономики с «базисом» и увязывания «определенного» высокого уровня развития производительных сил с прыжком в «царство свободы» в ортодоксальном марксизме). При этом, разумеется, можно описать прогресс отдельных элементов институционального кластера современности как процесс наращивания и совершенствования определяющих их характеристик: напр., прогресс индустриальной техники или развитие институтов капиталистической частной собственности. Важно иметь в виду лишь то, что ни одна из таких «частных» институциональных историй не есть история современности, пусть даже в качестве «идеально-типического» или репрезентативного отражения последней.
Попытки уловить направленное общее развитие современности предпринимались не только посредством анализа ее институционального аспекта, что приводило к неправомерному отождествлению современности с капитализмом (или с ее более «высокой» формой – социализмом) или с индустриализмом, «информационным обществом» и т.п. Такие попытки предпринимались и на основе изучения ее нормативного аспекта. Их итогом было отождествление современности или ее «духа» с секуляризацией, (инструментальной) рационализацией, торжеством «позитивного» (в смысле К.А.Сен-Симона и О.Конта) мировоззрения и т.д.
Все эти явления и процессы, каков бы ни был их удельный вес в формировании тех или иных историко-культурных контекстов, в которых проявляется проблема современности, столь же мало годятся в качестве определений ее «сущности», как и любой из упомянутых выше элементов ее институционального кластера. Веберовскому «расколдовыванию мира» инструментальной рационализацией всего сущего очевидно противостоит не только подъем новой гедонистической «идолообразующей» потребительской массовой культуры, но и столь же неотъемлемо присущая современности как и «просветительский» (по своему происхождению) рационализм, романтическая ментальность, для которой характерно именно то, что «ценности не обнаруживаются, они создаются; не находятся, но делаются актом способной к воображению творческой воли» (И.Берлин). Необратимость, глубина воздействия и широта охвата современных обществ процессом секуляризации вообще, как минимум, не очевидны, когда на самом исходе 20 в. мы наблюдаем внушительный рост религиозного фундаментализма в глобальном масштабе – от США до Ирана и республик бывшего СССР. Тенденцией современности оказывается не секуляризм, а скорее «новое многобожие», равным образом как ее общей проблемой выступает экспериментальное нахождение modus vivendi разных «богов», отношения между которыми не упорядочены рамками и правилами никакого «онтологически» существующего пантеона. Ситуация современности порождается не тем, что один тип культуры – религиозный, заменяется другим – секуляристским, не тем, что инструментальная рациональность вытесняет нормативную и т.д. Такие представления предполагают возникновение одних культурно однородных систем из других, что может влечь за собой любые проблемы кроме проблемы современности, которая состоит именно в том, как возможно общежитие в условиях конфликтного плюрализма моральных, религиозных, политических воззрений, различных до противоположности «стилей жизни», не сводимых к общему знаменателю и не примиряемых посредством обращения к «объективной» и самоочевидной истине того, каким надлежит быть человеку и обществу. Более того, попытки культурной унификации современных обществ неоднократно предпринимались и будут предприниматься для стабилизации современности (в диапазоне методов от американского «плавильного котла», в котором «вываривалась» специфика шедших одна за другой волн иммиграции, до китайской «культурной революции» или сохранения традиционной патриархальной семьи с присущими ей механизмами «дисциплинирования» женщин и детей). Сколь бы ни были некоторые из таких попыток успешны в тех контекстах, в которых они осуществлялись, гегелевский «принцип современного общества» рано или поздно делал их «недействительными». Современность не только не признает ничего окончательного – под угрозой общественных катаклизмов она требует стабилизации только на собственной основе, т.е. на основе того самого «принципа современного общества», который столько раз демонстрировал свою разрушительную силу по отношению ко всему, что противостояло ему. Что предполагает такая стабилизация?
Во-первых, самообоснование. Современность не может стабилизировать себя путем апелляции к каким-либо авторитетам прошлого или к какой-либо трансценденции, лежащей за рамками актуальной практики. В свое основание современность не может положить ничего другого, кроме практически найденного, прагматически сохраняемого и ревизуемого способа быть вместе, оставаясь разными. Уже по этой причине современность является в первую очередь и преимущественно политическим процессом, из которого могут вытекать моральные нормы, формы экономической организации и т.д. Это и означает то, во-вторых, что политика, являясь главной формой «бытия» современности, оказывается производительной, а не отражательной по отношению к тому, что «предпослано» ей (будь то «заветы предков», полисный идеал «благой жизни» или законы макроэкономики чикагской школы). В-третьих, стабилизация современности предполагает готовность и способность к саморефлексии и самокритике. Речь не идет о том, что современность не допускает «рутинизации» форм общения людей, «автоматизма» их реакций и принудительности норм и институтов по отношению к воле индивидов – без этого невозможно никакое общежитие. Но современность предполагает, что никакие «рутинизированные» формы не могут быть оправданы только потому, что «они есть» и что «так было всегда». Она предполагает также, что любые такие формы могут и должны быть «ревизованы», если они угрожают способности разных людей быть вместе. Это относится или может относиться и к собственным прежним продуктам современности, которые в своей окостеневшей и тривиализированной форме грозят дестабилизировать ее в изменившихся историко-культурных контекстах: так вначале «фабричным законодательством», а затем созданием государства всеобщего благоденствия был «ревизован» свободный рынок раннего капитализма, так многократно «ревизовалось» либеральное избирательное право и сама концепция толерантности и т.д.
Современность – не «стадия» всемирной истории, наступление которой обусловлено ее «железными законами». Она – великое событие, происшедшее вследствие стечения некоторых обстоятельств первоначально в определенном месте и в определенное время, но втянувшее в себя позднее практически все человечество, вынужденное (часто против воли) так или иначе реагировать на него. Она продолжает жить по «законам жанра» событий, а не развертывающихся научных сущностей, провиденциальных планов или предначертанных фортуной циклов. Именно в этом смысле в ней все «случайно», все зависит от «стечения обстоятельств», воль и борений людей. И именно в этом смысле и по этой причине современность «внутренне» сродственна демократии, хотя реакцией на нее столь же часто были не- и антидемократические режимы, сколь часто она сама принимала обличье якобы осуществляющихся провиденциальных планов или естественноисторических законов, открываемых единственно верными учениями.
1. Капустин Б.Г. Современность как предмет политической теории. М., 1998;
2. Хабермас Ю. Модерн – незавершенный проект. – «ВФ», 1992, № 4;
3. Манхейм К. Идеология и утопия. – В кн.: Он же. Диагноз нашего времени. М., 1994;
4. Baudrillard J. Modernity. – «Canadian Journal of Policical and Social Theory», 1987, v. 11, № 3;
5. Berman M. All That Is Solid Melts into Air. The Experience of Modernity. Harmodsworth, 1988;
6. Blumenberg H. The Legitimacy of the Modern Age. Cambr. (Mass), 1985;
7. Habermas J. The Philosophical Discourse of Modernity. Cambr. (Mass), 1993;
8. Horkheimer M., Adorno T. Dialectic of Enlightenment. N. Y., 1994;
9. Laclau E. Politics and the Limits of Modernity. – Universal Abandon? The Politics of Postmodernism, ed. by A.Ross. Minneapolis, 1988;
10. Strauss L. The Three Waves of Modernity. – Political Philosophy: Six Essays by Leo Strauss, ed. by H.Gildin. Indianapolis, 1975;
11. Taylor C. Modernity and the Rise of the Public Sphere. – The Tanner Lectures on Human Values, 14. Salt Lake City, 1993;
12. Touraine A. Critique of Modernity. Oxf., 1995.