Что такое богослужебный язык

Богослужебный язык как фактор единства Церкви

Вопрос о переводе богослужебных текстов на современные языки в последнее время принято обсуждать исключительно с прагматической точки зрения, и основным соображением, выдвигаемым здесь, является требование простой доступности текста: требование сколь неоспоримое, столь и уязвимое. Каждый священник наверняка сталкивался с распространенным явлением, когда нецерковные люди, прочитав Евангелие на русском языке, с огорчением говорят, что ничего не поняли в нем. Однако очевидно, что ни тот, ни другой аргумент, именно в силу своей простой эмпиричности, не могут лечь в основу общецерковного решения по этому вопросу, – а вопрос, кажется, достаточно серьезен, чтобы ожидать именно общецерковного решения, – и для такового надо иметь некоторое историко-богословское обоснование, которое позволило бы предусмотреть не только сиюминутные выгоды, но и долговременные последствия.

Сразу можно сказать, что уже одно известие о даре языков, явившемся первым следствием сошествия Святого Духа на апостолов, безусловно, предполагает, что на всяком языке может и должно быть проповедано Евангелие, из чего следует и не менее безусловная возможность совершения богослужения на этом языке. Но это известие ничего не говорит нам о том, как связаны между собой язык проповеди и внутреннее устроение церковного организма. Чтобы понять это, нам надо обратиться прежде всего к церковной истории, которая представляет собой основу священной истории мира, и в силу этого также является источником для богословских заключений.

Несомненно, что успеху апостольской проповеди немало послужил не только дар языков, но и единство языкового пространства Империи. Это единство основывалось на повсеместном распространении двух языков: греческого, как языка культурного общения, и латыни, как языка государственного в прямом смысле этого слова, языка государственных и правовых актов. Харизматический дар языков сделал понятной апостольскую речь парфянам, мидянам, еламитам, жителям Месопотамии, Иудеи и Каппадокии, Понта и Асии, Фригии и Памфилии, Египта и Ливии, и иным (Дн. 2:9-10), но у нас нет никаких данных, позволяющих говорить о том, что и богослужение совершалось в первенствующей Церкви на языках названных народов. Даже латинский мир в первые века пользовался для этого греческим. Конечно, всегда существует вероятность того, что нашим знаниям о прошедших веках не хватает чего-то самого главного, без чего общая картина будет не верна. Но достаточную пищу для размышлений дает уже и позднейшая, и лучше известная нам история латиноязычной традиции в ее сравнении с традицией грекоязычной.

По справедливому замечанию известного голландского историка культуры Й. Хёйзинги, хотя разницу этих традиций принято определять оппозицией Запад – Восток, совсем не так просто установить, что реально стоит за ней и когда она на самом деле возникла.

Ее, судя по всему, не знал дохристианский мир, во всяком случае «в период перехода от Республики к Империи, – пишет Хёйзинга, – Римская Держава уже теряет характер типично западного государства. Менее чем когда-либо древний мир под властью Римской империи определяется противопоставлением Востока и Запада»[1]. И даже перенесение спустя несколько столетий императором Константином столицы на Босфор еще не подразумевало под собой «решительное разделение между Востоком и Западом… Мир поздней Античности и после этого оставался таким, каким он был: пестрым и разносторонним многообразием правовых обычаев и культур, никогда уже не повторявшейся в более поздние времена смесью Запада и Востока, объединенных верховной властью Римской империи»[2]. И даже такой крупнейший представитель византийской – а значит, в нашем представлении, восточной – традиции, как император Юстиниан, все еще предпочитал кодифицировать имперское право на латыни, и таким образом на ментальном уровне вовсе не переживал эту оппозицию, как значимую.

Впрочем, если эта общепринятая сегодня оппозиция и накладывается нами на эпохи, не сознававшие ее, это не означает, конечно, что ее не существовало вообще. «Кратко говоря, – замечает тот же Хёйзинга, – термин Запад обретает свой смысл тогда, когда мы понимаем под ним латинское христианство, постепенно отдалявшееся в раннем Средневековье от тех стран, которые не считали Рим основанием христианской церкви»[3]. Но есть ли у этого латинского христианства еще какой-нибудь его фундаментальный признак, кроме главенства Рима? Несомненно: это его богослужебный язык – латынь. Очевидно также, что язык есть не только формальный транслятор информации, но и носитель ментальности – духовной и культурной – и после гибели институтов Западной Римской империи именно он обеспечил сохранение и преемство Pax romana. Все вновь просвещаемые Римом народы вместе с устной проповедью Евангелия на местных языках приобщались к Pax romana прежде всего через латинскую мессу. Объединяющее церковный народ таинство истинно совершается повсюду постольку, поскольку повсюду слышится: Accipite, et commedite: hoc est corpus meum. Это единство обеспечивало, как легко догадаться, и единство культурное. Как пишет Филипп Шерард, понятие corpus Сhristi уже достаточно рано стало восприниматься не только как мистическое «тело Христово», но и как христианская общественность. «Индивидуальное настоящее тело Христа понимается как организм, приобретающий социальные и объединяющие функции, и служит как индивидуальный прототип с головой и конечностями некоего сверхиндивидуального коллектива, Церкви, как corpus mysticum с папой во главе»[4]. Это социально-культурное единство, в итоге, оказалось гораздо более значимым и устойчивым, чем единство этническое – славянские народы, попавшие в орбиту латинского влияния, по сей день ощущают себя принадлежащими более к западно-европейскому, чем славянскому миру.

По-иному обстояло дело на Востоке. Восточная миссия изначально ориентировалась на богослужебный перевод. Можно согласиться с мнением Иакова Стамулиса, назвавшего этот тип миссии «инкарнационным», исходя из того, что «главным в инкарнационном подходе считается вхождение истины Божией в жизнь и менталитет народа…»[5]. А отсюда в свою очередь следует, как пишет архиепископ Анастасий Яннулатос, что «учреждение поместной Церкви, которая через Таинства и самим образом жизни будет принимать участие в жизни и молитве Единой Святой Соборной и Апостольской Церкви, глава которой Христос, согласно православной традиции и богословию, безусловно, является основной целью миссии. Говоря об учреждении поместной Церкви, мы не имеем в виду духовную колонию или придаток другой поместной Церкви… Это означает, что в миссионерской деятельности… чрезвычайно важно стремление не только привить, но и воплотить слово Божие в языке и обычаях данной страны, и, наконец, что необходимо освящение национальных черт, позволяющее народам стать самими собой, возвысить собственный голос и внести уникальный вклад в общий хор славословия, пребывая при этом в гармоническом единстве со всею Церковью»[6].

На первый план, стало быть, в восточном мире выходит не столько языковое – культурное, сколько мистическое единство Церкви, которое определяется тем, что на разных языках тот же Дух Святый призывается на «хотящия предложитися Дары» или, перефразируя апостола Павла, можно было бы сказать, что «Дух един, а языки различны». Но это единство мистическое не давало такого устойчивого, как на Западе, иерархического и социально-культурного единства, и здесь, как отмечал прот. Иоанн Мейендорф, «прямой доступ к Библии и литургическим текстам, открывшийся новорожденным славянским Церквам, таил опасность раздробления, фрагментации Вселенской Церкви на национальные Церкви, особенно ввиду того, что византийская концепция взаимоотношений Церкви и государства экспортировалась во все славянские страны»[7].

Как бы то ни было, духовные процессы, запущенные путем евангельской «инкарнации», носили объективный характер. Своеобразным «доказательством от противного» может послужить здесь русская церковная история XVII века. Как известно, со времен Никона и до кончины патриарха Адриана грекофильское направление в русской Церкви было чрезвычайно сильно. И изнутри и вне России оно поддерживалось весьма влиятельными тогда фигурами, и существовало по меньшей мере два проекта объединения православного мира на основе примата греческого языка и греческой культуры – в известном смысле по типу мира латинского – это проекты патриарха Никона и иерусалимского патриарха Досифея. Оба они кончились неудачно.

Несомненно, для этого были свои конкретные, прежде всего социально-политические причины. Но разве не значит это и то, что русская традиция, в которой уже совершилось «воплощение Слова» не только в культе, но и в культуре, не могла тогда вновь замкнуть себя, раствориться в современном ей, немощном и многое растерявшем греческом мире? Разве это не было бы для нее шагом назад, отступлением от себя, отказом от собственной истории, культуры и назначения? Ведь вместе с проповедью равноапостольного Кирилла «слово и дух евангельския» уже «внидоша в письмя словенское»[8], как писал в каноне равноапостольному Кириллу святитель Филарет. И в необратимости этого факта также была заложена обреченность русского грекофильства XVII века.

Наконец, материал для размышлений дает и история русской миссии XIX века. Победа в войне 1812 года послужила не только духовной консолидации русского народа, но и возникновению представлений о его всемирной миссии, а вместе с тем и о необходимости развертывания миссии церковной. Конкретной реализацией этого представления становятся начатые под эгидой Библейского общества труды по переводу Писания на языки народов Российской империи, а затем и на русский язык. Хотя в распространении Писания Общество преследовало свои цели, но благодаря участию в его работе святителя Филарета и его сотрудников по переводу деятельность общества принесла известные положительные плоды. И именно пафос распространения слова Божия ложится в основу миссии позапрошлого столетия. При этом следует подчеркнуть, что такой последовательный сторонник перевода Писания на русский язык, как святитель Филарет, вовсе не стремился к тому, чтобы русский перевод заменил собой славянский, считая, что «великую важность славянскому переводу Библии сообщает его употребление в православном церковном богослужении». А потому, «сколь нужно для веры и назидания народа то, чтобы язык богослужения был понятен, столько же нужно стараться о том, чтобы язык словенский, как богослужебный, продолжал быть понятным народу и не сделался мертвым» [9].

Аналогичных взглядов в этом отношении придерживался и ученик святителя Филарета, преподобный Макарий (Глухарев). Согласно его концепции, дело миссии в Церкви становится делом спасения не только для тех, к кому миссия обращена, но и для самих проповедующих, и всякая мирская, «земная» деятельность – занятия наукой, искусством, ремеслом – получает миссионерское, а значит и сотериологическое значение. Причем, будучи по непосредственному своему назначению направлена на «внешних», тех, кто еще не в лоне Церкви, миссия одновременно поддерживает и «возгревает» духовную жизнь в самом церковном народе и одновременно служит связующим звеном между Церковью и светской цивилизацией и культурой.

Важно, впрочем, что преподобный Макарий был достойным представителем «инкарнационной» миссии не только в теории, но и на практике, и немало трудов положил как на создание алтайской письменности, так и на переводы Писания и катехизических текстов на местное наречие. Однако переводы собственно богослужебные занимают в его наследии сравнительно небольшое место, и не из чего не видно, чтобы он ставил это своей первоочередной задачей. И это понятно: всей душой он стремился просветить алтайцев светом слова Божия, но в то же время, очевидно, не мыслил их вне Pусской Православной Церкви, и именно церковно-славянский богослужебный язык должен был ввести их в нее.

И наоборот, один из величайших представителей «инкарнационной» миссии, святой равноапостольный Николай Японский, изначально ставивший своей целью создание именно японской Церкви, немало времени и трудов положил на перевод полноценного корпуса богослужебных текстов на японский язык. Результаты известны. Хотя Японская Православная Церковь и именуется автономной, несомненно, что если бы проповедь православия в Японии продолжалась теми же темпами, какими она шла при жизни равноапостольного Николая, Японская Церковь уже сегодня входила бы в число автокефальных поместных Церквей.

Выводы:

1. Как мы видели, единство поместной Церкви, как правило, исторически обусловлено единством ее богослужебного языка. И наоборот: «инкарнация» богослужебных текстов в «плоти» нового языка приводит рано или поздно к образованию и новой Церкви.

2. «Слово и дух евангельские», войдя в славянскую письменность, стали основанием не только богослужебной, но и культурной жизни святой Руси. Как подчеркивал С.С. Аверинцев, митрополит Иларион в своем «Слове о законе и благодати» «недаром видит в обращении Владимира не только подвиг веры, но и подвиг разума… Веровать в единого духовного Бога, как очень остро чувствует Иларион, не просто святее, но и умнее, чем в Богов примитивного язычества: именно потому святее, что умнее, и потому умнее, что святее… Для тех, кто переходил к «духовной» вере, к незримому Богу и к святоотеческим учителям от культа Перуна и Велеса, вера принимала прежде всего облик грамотности, книжности, любомудрия – любви к Премудрости – Софии»[10].

3. Из сказанного следует, что для народов Святой Руси (русского, украинского, белорусского) церковно-славянский язык обеспечивал и обеспечивает не только их церковное, но и социально-культурное единство, будучи в то же время несравненно более понятен и доступен, чем латынь для средневековых народов Европы[11]. Иными словами, богослужебный церковно-славянский язык является сегодня одним из важных гарантов подлинного духовного единства Русской Церкви. И наоборот: широкое распространение богослужебной практики на современных национальных языках неминуемо запустит механизм центробежных тенденций, преодолеть которые, скорее всего, не удастся.

Источник

О языке богослужения в православии — переводы и понимание

Вопрос о языке богослужения в первой христианской церкви не являлся проблемой.

По новозаветной идее мессианства («Идите и научите все народы») обращение в веру новых людей осуществлялось всякий раз на местном языке. Феномен пятидесятницы также снимал все вопросы понимания Христовой истины для новообращенных, она доносилась апостолами до «варваров» на доступном им наречии.

Каких-либо указаний на «правильность» использования избранных языков для донесения Нового Завета нет и в канонах, в святоотеческих текстах эта тема тоже не поднимается.

Важно отметить, что языковая проблема не имеет к вопросам богословия никакого отношения в принципе.

Тем не менее, сама церковь впоследствии стала бороться именно за ограничения таких варварских языков в богослужениях. Причиной тому был рост самой империи и, как следствие, необходимость «мониторинга» ситуации с литургией. Требовалось знать, как грамотно она проводится, нет ли уходов в ересь и т.д.

Тогда и был принят принцип о священных языках (латынь и греческий), на которых читалась основная часть литургии. Для проповедей же был оставлен местный язык.

Язык богослужения в православной церкви

В 9 веке начинается складываться славянская письменность. Первые такие богослужебные тексты попадают и на Русь. В своих изначальных вариантах они носили наднациональный характер, являясь прямыми переводами с греческого. Однако постепенно происходила их повсеместная «адаптация» под местные языковые и культурные особенности.

Понимание текстов богослужения в Средневековье

Привычный нам уровень понимания, когда человек может пересказать прочитанное своими словами, на тот период не требовался.

Основной задачей тогда была лишь возможность его воспроизведения, которая решалась в форме заучивания.

К тому же проблемой книжников тех веков было не достижение большего понимания текста основной массой людей, а достижение большей правильности самого текста, то есть минимизация его разночтений с греческим оригиналом. Исправление книг считалось важным и правильным.

Такие действия в 17 веке в России привели к Расколу…

Как сосуществовали живая речь и богослужебный язык до Нового времени?

Различия между церковно-славянским языком и повседневной речью в тот период можно описать на примере современных функциональных стилей.

То есть как сегодня мы используем официально-деловой, например, стиль для бумажной документации, а разговорный – для общения, так и тогда в пределах одного языка были «стили» для церковных служб и живой речи.

Проблемы непонимания на таких условиях сосуществования не могло и возникнуть. Они появились лишь с разделением языка.

Петр и реформа букваря

Самодержец в числе прочих своих модернизаций провел и азбучную реформу, создав гражданский шрифт. Новая «азбука» должна была быть использована во всех сферах жизни, но захватила собой лишь ее светские проявления. Тексты богослужебных назначений продолжали издавать церковной печатью, а вот светская литература начала активно применять новый гражданский шрифт.

Таким образом, разделение поначалу было лишь графическим, но уже скоро стало культурным и социальным.

Весь последующий 18 век в России происходило формирование современного литературного языка, весь процесс которого отечественные ученые даже называют настоящим «литературным авангардом», несравнимым с авангардом начала прошлого века.

2 языка, 2 культуры

В итоге на рубеже 18-19 веков в стране возникает целых две литературы, которые существуют на 2 разных языках, обслуживают две разные сферы. Их функционирование прямо связывалось с социальной структурой общества:

Постепенно социальная элита России отходит от использования славянского языка (а значит, и от понимания богослужения).

Интересно, что император Александр I впервые прочел Библию на французском, равно как и большинство дворян его времени.

В то время как крестьянство, мещане, купечество продолжали постигать грамоту по Псалтыри и Часослову. Известно, что артист М. Щепкин именно так обучился знаниям, и даже М.Горького дед научал грамоте по текстам Священного Писания.

Обучение же дворян осуществлялось по новому русскому букварю и многочисленным журналам.

К вопросу о грамотности

Мы привыкли к информации о неграмотном крестьянстве. Она ввиду новых данных и открытий становится не совсем корректной. Всего 3 факта:

Языковая компетенция российской элиты, напротив, не позволяла ей читать и пользоваться богослужебными текстами, напечатанными как раз на церковно-славянском языке. Однако ситуация с народным образованием на русском языке позже существенно расширило эту часть общества (напр., разночинцы).

Было даже обращение к императору Александру I о необходимости перевода Священных текстов на доступный для них язык. Самодержец одобрил его, но первый перевод прошел как простой литературный эксперимент, миссионерский «выхлоп» от него был незначительным, поскольку его адресат (образованные сословия) по-прежнему был малочисленным.

Однако тенденция не угасла, и в 1858 году Синод инициировал начало соответствующих переводческих работ.

Рост образования в российском социуме вернул к дискуссиям и вопрос понимания богослужебных текстов и текстов Библии. Уровень его определялся возможностью «перевести на русский» со славянского.

Интересно, что именно тогда слово «начетчик» (т.е. человек, знающий много текстов, а библейские и литургические тексты, напоминаем, часто учились наизусть) стало приобретать негативный и уничижительный оттенок. Иными словами – знает, но не понимает.

Язык богослужения — проблемы начала 20 века

После 1909 года, когда началась подготовка к Поместному Собору, вопросы о понимании богослужения снова активно обсуждались в обществе.

Помимо языковой некомпетенции к проблеме непонимания относили:

Кроме собственно вопроса перевода высказывались идеи:

В 1907 году Синод создает свою комиссию по задачам упрощения службы. Известно, что под ее руководством были переведены тексты Триодей (Постной и Цветной), а также богослужения Страстной Седмицы.

Что делалось комиссией при переводах богослужебных текстов?

(Как курьез приводился пример – «очи мои пред Господом выну»).

Работы этой синодальной комиссии велись в секретности. Расчет реформаторов был на постепенную и безболезненную замену старых текстов путем издания новых книг. Книги были изданы, но в продажу не поступили, так как вначале ожидалось окончание распродажи старых изданий. Но случилась революция, и новые тиражи сгорели на складах.

Об этих книгах не было даже ничего известно вплоть до 90 гг. прошлого века. Очевидно, что никаких последствий эта реформаторская идея по языку богослужения не имела, и ее влияния на массовую аудиторию не было.

Сам Собор декларировал, что церковно-славянский остается основным языком богослужения, хотя переводы текстов разрешались по желанию общин. Но и это все осталось на уровне проектов.

Еще один всплеск переводческого бума связан с деятельностью обновленцев. Их смута в 20-х гг., впрочем, была больше политическим течением, инспирированным властями. По существу переводов богослужения ими не было сделано. Были лишь отдельные тексты с печальной судьбой.

Язык богослужения в православной церкви конца 20 века

В период перестройки русский язык мог спокойно звучать в церквях.

Но уже с конца 90-х и с 2000-х тема русификации Священных текстов и литургии снова вызывает горячие дискуссии. Интересно, что обсуждается не качество переводов, а возмущает сама идея ее возможности.

Патриаршего заказа на подобные работы не было, меж тем русификация проходила как частные опыты.

На сегодня уже известны около 9 вариантов русского перевода литургии Иоанна Златоуста, около 4 – на чин Венчания.

Наша презентация темы

Проблема перевода нынешнего времени

К слову, все сходятся в одном мнении – такие работы нужны, хотя бы в качестве параллельного текста. Для лучшего понимания литургического действа.

Сегодня известны три основных переводческих стратегии:

Текст должен делаться исключительно с греческого, минуя ЦС. Признается его полезность и практическая нечитаемость для большинства.

Но об этом подробнее в другой статье.

По материалам выступления к.ф.н А.Кравецкого (Институт Русского языка РАН)

Источник

Язык Церкви

Мне, как пред­ста­ви­телю Церкви и биб­ле­и­сту, при­стало гово­рить о языке Рус­ской Пра­во­слав­ной Церкви и, – что для меня пред­по­чти­тель­нее, – языке Библии. Но, как для хри­сти­а­нина, ещё важнее мне гово­рить о языке не просто как о куль­тур­ном фено­мене, но как о сред­стве хри­сти­ан­ской миссии в мире.

Однако можем ли мы гово­рить о языке Церкви как о чём-то едином? В Церкви исполь­зу­ются разные языки – цер­ков­но­сла­вян­ский и рус­ский, а внутри цер­ков­но­сла­вян­ского языка (если же быть точным, – в цер­ков­но­сла­вян­ских текстах) мы обна­ру­жи­ваем такие глу­бо­кие раз­ли­чия, что подчас кажется, будто речь должна идти о разных цер­ков­но­сла­вян­ских языках. Да и вообще не суще­ствует еди­ного языка РПЦ. Мы ведь можем также гово­рить о:

Цер­ковь всегда бережно отно­си­лась к слову. В тече­ние веков именно в Церкви было сре­до­то­чие куль­туры и обра­зо­ван­но­сти. Сами куль­тура и обра­зо­ван­ность долгое время были сино­ни­мами сло­вес­ной цер­ков­но­сти. Вместе с хри­сти­ан­ством на Руси воз­никла особая линг­ви­сти­че­ская форма цер­ков­ной пись­мен­но­сти и про­по­веди.

Нет нужды гово­рить и о досто­ин­ствах цер­ков­но­сла­вян­ского языка. Этот язык имеет вели­кие заслуги и обла­дает непре­взой­дён­ной кра­со­той для вни­ма­ю­щего, и даже не очень вни­ма­тель­ного, уха рус­ского чело­века. Его зву­ча­ние вели­че­ственно и бла­го­родно. Но вот пара­докс: неся на Русь хри­сти­ан­ство, этот язык одно­вре­менно стал чем-то сакраль­ным, а тем самым про­ти­во­ре­ча­щим одному из важ­ней­ших дости­же­ний хри­сти­ан­ства. Не забу­дем, что хри­сти­ан­ство прин­ци­пи­ально лишило не только язык, но и вообще что бы то ни было ста­туса сакраль­но­сти. Сакраль­ность – идея рас­про­стра­нён­ная, но вовсе не хри­сти­ан­ская по своей сути.

Сле­дует напом­нить, что хри­сти­ан­ство нико­гда не имело и прин­ци­пи­ально не могло иметь «сакраль­ного», свя­щен­ного языка. В отли­чие от, скажем, ислама или иудей­ства. Так, язык ислама не может не быть языком Корана. Язык сина­гоги после «неудач­ного» опыта с Сеп­ту­а­гин­той не может быть иным, кроме как еврей­ским языком Писа­ния. Как гово­рил в одной из своих лекций Аве­рин­цев, «с хри­сти­ан­ством всё с самого начала иначе. Хри­сти­ан­ство воз­ни­кает среди иудей­ского народа и затем рас­про­стра­ня­ется среди каких угодно наро­дов, только не среди иудеев, то есть того народа, среди кото­рого оно роди­лось. Свя­щен­ный язык? Еван­ге­лие и вообще все ново­за­вет­ные сочи­не­ния мы имеем по-гре­че­ски; но они были напи­саны уже как пере­вод…. Языком самой началь­ной хри­сти­ан­ской про­по­веди был ара­мей­ский язык. И, тем не менее, ни единое изре­че­ние Христа не дошло до нас в своём ара­мей­ском под­лин­ном виде. Под знаком пере­вода, пере­дви­же­ния из одной язы­ко­вой сферы в другую… хри­сти­ан­ство стоит с самого начала».

Хри­сти­ан­ство, как «покло­не­ние в духе и истине», не может быть фик­си­ро­вано ни в какой линг­ви­сти­че­ской форме. Раз­лич­ные язы­ко­вые формы хри­сти­ан­ство при­ни­мает, освя­щает, часто при­даёт им боль­шое зна­че­ние, но нико­гда не абсо­лю­ти­зи­рует, как это дела­ется в других рели­ги­оз­ных систе­мах. Это в полной мере отно­сится к языку Церкви. Для иуда­изма и ислама Свя­щен­ное Писа­ние – как текст, как сово­куп­ность букв, звуков, слов, фраз – это самая послед­няя инстан­ция откро­ве­ния, а потому – реаль­ность над­мир­ная и пре­мир­ная, пред­ше­ство­вав­шая миро­зда­нию. Хри­сти­а­нин же нико­гда не найдёт необ­хо­ди­мым и даже воз­мож­ным под­счи­ты­вать буквы Свя­щен­ного Писа­ния и стро­ить из них разные ком­би­на­ции, как это делали и до сих пор делают иудеи (вспом­ним недав­ние экс­пе­ри­менты с так назы­ва­е­мым «Биб­лей­ским кодом»).

Хри­сти­а­нам совер­шенно чужда идея сакра­ли­за­ции Слова Божия (в смысле Свя­щен­ного Писа­ния). В Еван­ге­лии от Иоанна ска­зано: «В начале было Слово» ( Ин. 1:1 ). Но было бы гер­ме­нев­ти­че­ским про­из­во­лом пони­мать это Слово, Кото­рое было в начале, в некоем мета­фи­зи­че­ском или даже линг­ви­сти­че­ском, рече­вом смысле (а такое тол­ко­ва­ние часто при­хо­дится встре­чать). Для хри­сти­а­нина Слово Божие – это вторая ипо­стась Бога Троицы, вопло­щён­ная в Иисусе Христе, живой Логос, Кото­рый был до созда­ния мира. В исламе пред­вечно суще­ствует Слово Корана, для иудея пред­вечно суще­ствует Пре­муд­рость, как Слово Торы. Для хри­сти­а­нина пред­вечно суще­ствует не текст, и не «слово» в его воз­вы­шен­ной отвле­чён­но­сти, а Сын Божий, Иисус Хри­стос. Это Он – един­ствен­ное, первое и послед­нее Слово. А то, что мы при­выкли назы­вать Словом Божиим (Биб­лией, Свя­щен­ным Писа­нием, а сюда можно отне­сти и неко­то­рые писа­ния свя­то­оте­че­ские, литур­ги­че­ские и т.д.), есть всего лишь более или менее зна­чи­мый текст, сви­де­тель­ству­ю­щий о том един­ствен­ном и живом Слове Божием. Инте­ресно, что если Мухам­мед свой Коран писал, то про­по­ведь Иисуса Христа была от начала до конца только устной, только – живым голо­сом. Да и тот нам неслы­шен, ибо мы знаем лишь его пере­сказы и пере­воды.

В Церкви пред­при­ни­ма­лись попытки сде­лать тот или иной язык сакраль­ным (гре­че­ский, латин­ский). И в нашей среде есть иску­ше­ние оце­нить как сакраль­ный цер­ков­но­сла­вян­ский язык, то есть язык литур­гии и молитвы. Но при всех вели­чай­ших заслу­гах этого языка не суще­ствует абсо­лютно ника­ких бого­слов­ских или мисти­че­ских осно­ва­ний для сакра­ли­за­ции этого языка «пере­вода в квад­рате» (с ара­мей­ского на гре­че­ский и с гре­че­ского на сла­вян­скую основу).

Наша вели­кая цен­ность, рус­ский язык, был сфор­ми­ро­ван цер­ков­но­сла­вян­ским языком пере­вода биб­лей­ских и литур­ги­че­ских гре­че­ских тек­стов. Тем самым рус­ский язык впитал в себя спе­ци­фику позд­ней антич­ной и после­ан­тич­ной куль­туры, выра­зив­шей себя в элли­ни­сти­че­ской и визан­тий­ской цер­ков­ной сло­вес­но­сти. Это пода­рок судьбы. На какой другой язык можно почти адек­ватно и по содер­жа­нию и по форме пере­ве­сти гре­че­скую поэзию, скажем, Гомера?! Из близ­ких нам евро­пей­ских языков разве только ещё на немец­кий. Но не об этом речь.

Речь о пара­док­саль­но­сти этого вели­кого дара судьбы. Хри­сти­ан­ство в нашем этни­че­ском ареале было воз­ве­щено на цер­ков­но­сла­вян­ском языке. Не на есте­ственно-раз­го­вор­ном языке при­выч­ного обще­ния, но на искус­ствен­ном, изна­чально отчуж­ден­ном от обы­ден­но­сти языке, кото­рый был вроде бы и понят­ным и одно­вре­менно непо­нят­ным, чем-то сред­ним между про­фе­тией и глос­со­ла­лией, языком чело­ве­че­ским и «языком ангель­ским» (вспом­ним Первое посла­ние к Корин­фя­нам). Он дей­стви­тельно был как бы даром с элли­ни­зи­ро­ван­ных небес. Однако за этот дар при­шлось-таки пла­тить. И платой была неко­то­рая под­мена живой хри­сти­ан­ской керигмы, «доб­рого изве­стия» той про­по­ве­дью, кото­рая была обре­ме­нена таин­ствен­ной невнят­но­стью и особой кра­со­той, вызы­ва­ю­щей свя­щен­ный трепет и при­под­ня­той над греш­ным миром, короче говоря, всеми чер­тами сакраль­но­сти. И это имело (я выска­зы­ваю мою личную точку зрения) след­ствия, отнюдь не ожи­дав­ши­еся твор­цами цер­ков­но­сла­вян­ских тек­стов, а тем самым и рус­ского языка. Если при­бе­гать к ана­ло­гии, то можно ска­зать, что хри­сти­ан­ство на Русь пришло в «пре­муд­ро­сти слова» (σοφίᾳ λόγου), а не в спа­си­тель­ном «юрод­стве про­по­веди» (τῆς μωρίας τοῦ κηρύγματος) ( 1Кор. 1:17.21 ), в форме речи алек­сан­дрийца Апол­лоса, а не тар­ся­нина Павла.

Разу­ме­ется, вопрос не столь схе­ма­тично прост. Но в извест­ном смысле именно цер­ков­ный язык стал одной из глав­ных причин того, что теперь рус­ский народ нуж­да­ется в новом Про­све­ще­нии и Кре­ще­нии. А это стало уже едва ли не общим местом в рас­суж­де­ниях о судь­бах хри­сти­ан­ства в России.

Основ­ная и прямая задача Церкви – миссия через науче­ние, кото­рое, разу­ме­ется, должно начи­наться словом, чтобы вести к Слову. Но какое слово обя­зана Цер­ковь нести в мир?

Слово цер­ков­но­сла­вян­ской литур­ги­че­ской тра­ди­ции? Однако для мира, что бы там ни гово­рили, этот язык сейчас (как, впро­чем, и прежде) – пре­крас­ная глос­со­ла­лия, нечто туманно-воз­вы­шен­ное. Иногда дела­ется упор на литур­ги­че­скую тем­ноту, якобы необ­хо­ди­мую для про­ник­но­ве­ния в некие мисте­ри­аль­ные глу­бины, – идея захва­ты­ва­ю­щая, но гно­сти­че­ская, ника­кого отно­ше­ния к хри­сти­ан­ству не име­ю­щая.

Слово Писа­ния? Тем более что оно рас­про­стра­нено пре­иму­ще­ственно в рус­ском Сино­даль­ном пере­воде. Пре­крас­но­душ­ные мечты! Не те вре­мена, не те фор­маты.… При всех исто­ри­че­ских заслу­гах в этом пере­воде и без того слож­ней­шего для пони­ма­ния текста помимо мно­же­ства ошибок и чудо­вищ­ных невнят­но­стей едва ли не через каждую строчку натал­ки­ва­ешься на слова, кото­рые изме­нили свою семан­тику. Однако пере­вод Писа­ния тре­бует осо­бого рас­смот­ре­ния.

Оста­ётся слово еван­гель­ской про­по­веди. Вспом­ним слова апо­стола Павла: «Я при­хо­дил к вам, братия, … воз­ве­щать вам сви­де­тель­ство Божие не в пре­вос­ход­стве слова или муд­ро­сти, … И слово мое и про­по­ведь моя не в убе­ди­тель­ных словах чело­ве­че­ской муд­ро­сти, но в явле­нии духа и силы» ( 1Кор. 2:1.4 ). Впро­чем, надо пола­гать, это «явле­ние силы» про­ис­хо­дило тоже не без уча­стия слова. И сам же апо­стол ука­зы­вает на реаль­ность силы, зало­жен­ной в слове: «приняв от нас слы­шан­ное слово Божие, вы при­няли не как слово чело­ве­че­ское, но как слово Божие, — каково оно есть по истине, — кото­рое и дей­ствует в вас, веру­ю­щих» (1Фесс 2:13). Итак, слово Еван­ге­лия (не Еван­ге­лия как книги опре­де­лен­ного лите­ра­тур­ного жанра, а Еван­ге­лия в прямом и бук­валь­ном зна­че­нии) обла­дает твор­че­ским дей­ствием (energeia), энер­гией пре­об­ра­же­ния. Не будучи фик­си­ро­вано ни на каком из языков, в России это слово, есте­ственно, должно зву­чать на рус­ском языке. Да, этот язык, уко­ре­нен­ный в цер­ков­но­сла­вян­ском, и через послед­ний соеди­нен­ный с вели­кой рече­вой куль­ту­рой элли­низма, – этот язык сейчас утра­тил свою фоне­ти­че­скую вели­ча­вость и непре­взой­ден­ную музы­каль­ность литур­ги­че­ских тек­стов, он утра­тил также мно­же­ство нюан­сов в мор­фо­ло­гии, он до неузна­ва­е­мо­сти изме­нил семан­тику сотен слов. Но в то же время за послед­ние два сто­ле­тия он и неве­ро­ятно обо­га­тился. Так что при­об­ре­те­ния вполне спо­собны ком­пен­си­ро­вать утраты.

Можно ска­зать, что для Еван­гель­ской вести в совре­мен­ном рус­ском языке открылся новый, в неко­то­рой мене «чужой», но в зна­чи­тель­ной сте­пени родной язык, како­вым для нее неко­гда был, скажем, гре­че­ский язык Сеп­ту­а­гинты. И задача Церкви теперь – не изоб­ре­тать новый искус­ствен­ный язык, но при­нять уже гото­вый, вели­ко­лепно раз­ви­тый язык, при­нять его и освя­тить. Освя­ще­ние же – дело Духа Божия через посред­ство носи­те­лей этого Духа. Язык для хри­сти­ан­ства в нашем народе готов, и даже в зна­чи­тель­ной мере воцер­ко­в­лён­ный. Церкви оста­ётся про­дол­жить нача­тое. Ещё нет на этом пре­крас­ном языке ни молитв, ни литур­ги­че­ской поэзии, ни достой­ного пере­вода Писа­ния. Но уже давно есть про­по­ведь. За при­ме­рами ходить далеко не надо. Доста­точно почи­тать про­по­веди Мит­ро­по­лита Анто­ния Сурож­ского, о. Геор­гия Фло­ров­ского и других духо­нос­ных про­све­ти­те­лей недав­него про­шлого. Что же каса­ется суще­ству­ю­щего языка Церкви, то он может, как и прежде, быть источ­ни­ком про­све­ще­ния, лек­си­че­ского вдох­но­ве­ния и сти­ли­сти­че­ской кра­соты.

Источник