Что такое мысль семейная
«Мысль семейная» в романе Толстого «Война и мир» (ЕГЭ по литературе)
Роман-эпопея «Война и мир», написанный Л. Н. Толстым, является грандиозным произведением, сохраняющим актуальность по сей день. В этом романе раскрывается множество тем, важных для понимания жизни и характеров людей. Одной из них является тема семьи.
Проанализируем каждую семью отдельно.
Семья Ростовых в романе — образец дворянской семьи, на примере которой показана тема семейности, патриотизма. Её члены живут искренними чувствами и намерениями, отличаются добродушием и чистосердечностью, строгими взглядами на долг и честь. Графиня, мать семейства, отмечается как девушка с «любящим сердцем». Автор отмечает в этой семье присутствие такой уникальной русской черты, как хлебосольство. Можно отметить дружность детей Ростовых, за исключением старшей дочери Веры.
Она была холодным человеком, которому присуща без эмоциональность. В одном из эпизодов Толстой, описывает обращение графини к Вере, как: «К старшей дочери, очевидно, нелюбимой. В целом же семью Ростовых можно считать объектом для подражания, так как в её основе лежат взаимопонимание и поддержка.
Говоря о семье Болконских можно отметить спартанское воспитание, сдержанность в чувствах, понятие чести, благородство, патриотизм. Такие семьи обычно называют опорой государства. Высокие моральные принципы и чистота семейных взаимоотношений единят семьи Болконских и Ростовых. Однако в отличие от Ростовых, Болконским присуще излишнее чувство превосходства, отчасти связанное с богатой родословной. «Отец был богат и скуп», — пишет Толстой. Глава семейства любит своих детей, но он очень строг с ними. Особенно жестко и грубо он обращается с дочерью Марьей. Толстой выделяет такую художественную деталь, объединяющую всё семейство, как глаза. У княжны Марьи такие же «прекрасные глаза», как и у князя Андрея. Они «светились умным и добрым, непривычным блеском», подобно глазам отца семейства. Глаза — это зеркало души, следовательно, душа у Болконских была чистой, непорочной.
Семья Курагиных резко контрастирует с двумя предыдущими семействами. Она является негативной моделью «мысли семейной» в романе. В их доме не было ни любви и нежных чувств (как у Ростовых), ни чести и порядочности (как у Болконских). На первом месте в этой семье стоят деньги, затем власть, удовольствия и снова деньги. Глава семейства, князь Василий, — человек насквозь фальшивый, неестественный, алчный. Конечно, он вряд ли смог бы воспитать достойных детей. Наигранность, душевная черствость и алчность присущи детям Курагина (Элен, Анатолю и Ипполиту). Толстой показывает, насколько благополучие в семейной жизни зависит от моральных качеств родителей.
Таким образом, «мысль семейная» занимает в романе очень важное место. Раскрывая характеры героев романа и показывая их взаимоотношения в семьях, Толстой объясняет смысл семейной гармонии, давая понять, что в настоящей семье важны любовь, взаимопонимание и забота о близких.
Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter.
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.
Журнальный мир
«Мысль семейная» в русской классике
«Мысль семейная» в русской классике
Выражение «мысль семейная» принадлежит Л. Толстому ( Софья Андреевна записала его слова о том, что в «Войне и мире» он любил «мысль народную», а в «Анне Карениной» — «мысль семейную» ). Суть может быть отнесена ко всей классике, начиная с Державина.
Если Церковь и семья, защищая личность, сплачивали нацию, то сословные деления грозили распадом как социума, так и индивида; и горе тому, кто оказывался без их защиты: утративший преемство обречен быть изгоем.
Мысль семейная (семейный роман) заняла особое место в литературе XIX века, поскольку над семьей и личностью нависла власть социума, опасность поглощения им.
Семейная хроника (роман, сага), обретшая зрелые формы к середине XIX века, уходит корнями в бытовую повесть Нового времени, параллельную сюжетно-бытовой живописи Нидерландов XVI – XVII веков. Их развитие стимулировано пробуждением интереса к личности и упорядочением покойных форм буржуазно-частной жизни.
Ведь Дом — ковчег спасения, где точка покоя пребывает в эпицентре бури (см., например, «Парус» Лермонтова и «Сон на море» Тютчева в параллель сну Христа в бурю ). Так утлым челном, колыбелью выглядит ветхий возок у Пушкина и Толстого среди разгула беснующихся стихий.
В обозначенной теме шедевры нашей классики («Горе от ума», «Герой нашего времени», «Дворянское гнездо» и пр.) предстают в парадигме вечности («наше бо жительство в небесах есть», говорит Зосима в «Карамазовых» ), отличной от социально-исторических ракурсов, раскрываются в иномирных обертонах смыслов, подсвечены символикой мифа.
Но намечается и отчуждение частей от целого, что ведет к атомизации и распаду индивида («Мертвые души», «Господа Головлевы», «Пошехонская старина»).
Кто ж не вздыхал вослед Гоголю об идиллии уездного захолустья («Старосветские помещики») среди бурного моря житейского («Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»)? Даже пройдоха и авантюрист Чичиков в бесконечных своих странствиях мечтает о тихом родном гнездышке.
Эволюция завершается умиранием провинциально-усадебной культуры в драмах Чехова, «Дачниках» Горького. В данной теме формы культуры, природа и цивилизация, стихия хаоса и порыв к домостроению сталкиваются как полюса страсти-позыва.
Как заявил некий неофит активистского толка: «В Оптиной диалогов не вели»; это так. Но и не сплошь исихаствовали, не гнушались (подобно манихеям) дарами земными.
Сегодня приходится констатировать, что нет не только «русского семейства», но и его отголосков; все отошло в область «преданий».
Пунктирно, и контрастно, в плане сближения и отталкиваний, обозначим заявленную тему в творчестве двух великих романистов — Достоевского и Толстого.
Тема семьи / бессемейности — сквозная у Достоевского, начиная с «Бедных людей». Идея семьи, связующего, скрепляющего начала, проходит через все его романы.
Он отражает неизбежный процесс распада семейных связей под напором всеобщего стремления к личному успеху. Процесс начинается с отчуждения личности не только от рода и семьи, нации и народа, но и от себя, неповторимой своей сущности.
Роль семьи (рода), личности и Бога в спасении и теозисе, т. е. освящение рода (что так привлекало Розанова в Ветхом Завете и хоть как-то, через Христа, примиряли его с иудейством), связует ипостась Духа с почвой, плотью и кровью; это тема христоцентрии, Христова Образа в мире, Его Имени и Лика.
Русских авторов волнует тема родовой и личной вины (повреждение своеволием и средой), их соотношение, истоки Зла, повреждения в мире. Такова связь понятий (безличных: род, почва — и личных: Искупитель, индивид), входящих в круг х ристианского натурализма (В. Зеньковский).
Русская душа тиранию древнего Рока не приемлет; от него можно ускользнуть, из-бежать его (благо, есть куда). У нас Рок замещен — Родом, долей (наделяемой судьбой), здесь связь более человечная, личная: пуповину с Родом можно порвать, от своей доли-надела вправе отказаться, одарив ею другого.
Рудимент безликого Рода у нас тесно переплетен с личной виной; потому Мышкин в наследственной своей болезни не виновен (борется с несчастной своей долей), и отчасти виновен (взял на себя миссию помощи людям не по силам, будучи сам ущербен).
Утрата семьи означает неполноту, ущерб. Если герой одинок (Раскольников, Мышкин, Алеша, Зосима), то его хранит детская память рода. Заметим, русский Христос у Достоевского вписан в контекст семейно-родовых связей преемства, хранящих от распада.
* Такова участь Толстого, им самим сотворенная. И чья бы ни была вина (семьи ли, его «последователей»-сектантов), ответственность — на нем; ибо от себя мы не свободны!
При всем своем дарования Толстой был не столько философом, сколько идеологом. В эпопее при главенстве «мысли народной» он разрабатывает ее на жизни близких ему семей Болконских, Ростовых, противопоставляя их Курагиным, Друбецким (вне-народа).
Он ранжирует уровни деградации Курагиных: жизнеспособный глава семьи, пустой красавец Анатоль, телесно совершенная, мраморно холодная Элен, Ипполит, дегенерат, жутко похожий на старших! Род, иссякая духовно-морально, обречен физически!
Автор поэтически изобличает и вновь идеологизирует, культивирует самость, бьется в ней, как в тисках, когда порывы и прорывы сменяются новыми тупиками!
И какая уж тут мудрость, когда маститый старец бежит из дома, как юнец!
Сбой оказался в неприятии Другого, Лика, доведя гения до отвержения себя. Это ли не саморазоблачение гордыни, когда превознесение грезы над жизнью, противостояние идеи реальному миру вернулось бумерангом, обратило личное бытие в условность.
Достоевский же предпочитает двоицу — дихотомии, антиномии, дуальности, заряженные противоречиями, разрешимыми лишь Личностью. И вот парадокс: триадность одного, призванная снять проблемы, их усугубляет; а диады другого, чреватые дуализмом, всё решают. И сводится все к условности и безусловности; ключ же к ним скрыт в Лике!
В этом плане столь же наглядно перекликаются тексты «Идиота» и «Карамазовых».
«Карамазовы» многополярны: в них не один смысловой узел; а только основных два — главы « Pro и contra » и «Кана Галилейская». Но никакая структура не бывает без ценностного центра (выведенного вовне, здесь же — за фабулу).
В «Карамазовых» миссия князя возложена на Зосиму и Алешу.
Смысл жизни в романе заключен в любви (мотивы дара, сокровища, награды, сладости ). Но предмет, вектор, характер любви совершенно противоположны. И дело даже не в направленности на тварное или вечное, а в ценностном их соотнесении. Одни любят утилитарно, другие самоотверженно.
Единокровные братья активно отторгаются: Смердяков мстит миру самоубийством, тем самым «спасая» души Ивана и Мити; Митя (тип Рогожина, героя-любовника) искупает свою вину; горячка настигает Ивана; забвение Алешей Мити (из-за «бунта» Алеши) служит смирению обоих.
Отцы Алеши, названный и родной, — антиподы, но в матери дух и плоть, земля и небо сведены. У князя ж памяти рода нет: матери не помнит, об отце знает с чужих слов.
Весь комплекс мотивов и образов вырастает из исповедально-автобиографического начала русских романов, выдержанных в духе семейно-родовых преданий. Показательно, что у Подростка, как и его ровесника Алеши, тоже два отца — названный и кровный.
Это и есть подвиг несения Креста, путь на Голгофу, ожидающую героя и народ.
Показательно, что князь, живший в Швейцарии, не зная семьи, обращен лишь к Имени, а не Лику. Его вера — вне обряда. Его русский Христос условен; братья же знают Христа через Богородицу.
Если в «Идиоте» очевидно отсутствие икон (лишь у Ипполита и матери Рогожина теплится лампада; над всем довлеет мертвый Христос ; в «Подростке» Версилов икону разбивает), то в «Карамазовых» царит Лик Богородицы, явленный дважды — в памяти Алеши и в келье Зосимы.
Не будучи апологетом позиции Леонтьева, должен признать резон в его претензиях романисту: за этим кроются серьезные вопросы. Действительно, как должно проявляться религиозное мировоззрение писателя в романах? Кого можно назвать религиозным писателем? В чем необходимость и критерии деления писателей на духовных (церковных) и светских? В чем заключена церковность культуры в Новое время? Ни на один из вопросов мы еще не готовы отвечать. Насущные проблемы мы решаем в меру личного понимания, на глазок, публицистически.
Повторимся: триады Толстого, замкнутые на себе, неразрешимо противоречивы; а тотальное вроде бы двойничество Достоевского не погружено в себя, открыто жизни.
Вопрос именно в замкнутости и открытости, диалогичности и монологичности, то есть в наличии или отсутствии Лица. Лик Другого, к Кому обращен автор, есть начало жизни, ее движения. Выходит, идея семьи у Толстого остается лишь идеей, посылом, образом; плотью облекаясь иллюзорно, не становясь реальностью.
Бездна чаще несет в себе заряд гибельный, имеет отрицательные коннотации (единственный случай «всепоглощающей и миротворной бездны» содержится у позднего Тютчева в стихах «От жизни той, что бушевала здесь…»).
Вообще, как образы-понятия, эти слова имеют мифологические истоки, содержат в себе поэтико-религиозно-философские и мистические смыслы верований-убеждений. Бёме был религиозным философом-визионером. По Ницше, «сновидцем быть рожден поэт», т. е. созерцателем (в «Карамазовых» упомянута картина Крамского 1876 г. (!) ради развернутого философско-психологического комментария к феномену созерцательности).
Духовидцем-созерцателем, свидетелем-истором бывает всякий большой художник. Иное дело, что и как грезится ему в его снах. Потому е сть резон поверить его вид е ния логикой, соотнести понятия Grund (основа, почва) и Ungrund (безосновность).
Если Grund (Основание) — общее место в философии и мистике, то Ungrund (Бездна) — неологизм, введенный самим Бёме. Grund до Бёме (у Бл. Августина) относится лишь к Богу (под Abgrund Мейстер Экхарт понимал Бога, лишенного атрибутов бытия; Бог для него — Ничто, небытие, сверхбытие). Ungrund же Бёме многозначен, размыт, выражает Бога неизменного и в процессе становления, Бог пребывает в мире и вне его.
В Нем Ungrund и Grund скрыты разом, что создает сложности понимания, таит богатые возможности смысла.
Сбой и сумбур возникает из тяги Бёме к гностике, из жажды эллинизировать Христа ( христианизировать Элладу, связать несвязуемое Именем). Акцент перенесен с Лика на Имя, где смешаны потенции, их актуализация, размыты грани, смещены смыслы!
Бытие Бога у Бёме противоречиво, дробно, цельность-цель ускользают. Уповая на чудо, философ ищет устранения диссонанса, жаждет гармонии, завершения в исходе Бога в мир ( Ницше безблагодатно круг замыкает, изгоняя Христа из мира!).
Ведь Теофания, Богоявление, природа Бого-Человека абсурдны ( «Верую, ибо абсурдно», — заявляет Тертуллиан). Но какова мощь порыва ввысь, доходящая до священно-безумия, приводящая к прорыву в горние сферы; это достойно Христова Имени!
Это бунт против рассудочно мертвящей схоластики Аквината, опирающейся на логику Аристотеля; это революция Духа. Порыв был столь мощным, что обескровил западную Церковь, ее силы ушли в культуру быта, в технологии.
А животворящий Дух ушел в иные пределы, в Россию, обогатив ее дворянско-усадебную и имперско-столичную культуру. Это были блеск и нищета прихотливо пред-модерновой культуры барокко (здесь интересны параллели с процессами, протекавшими ранее на Западе; но эта тема уже выходит за рамки заявленной в статье).
Но сама формулировка « живая жизнь » принадлежит сфере мирской культуры, а не церковного богословия (их все же корректней строго дифференцировать, а не смешивать).
Ungrund связан не только с происхождением мира, жизни (концепции креационизма / эволюционизма ), с темой зла, свободы воли, бездны, но и питает мироощущение пантеизма ( необходимости в природе; знак того, что противостоит Лику).
В нем корень неразрешимого дуализма, бессистемности, хаоса. Это то, что в ложной терминологии близко «материализму», наследнику средневекового номинализма.
Здесь и скрыт сбой позиции Бёме: у него не Бог заключает в Себе Ничто, а Ничто скрывает Творца; данное различие колоссально, принципиально!
Ungrund — бездна потенций вне свойств: вечное движение и покой, безлико Единое, ни свет, ни тьма, ни сущность, ни личность, Все и Ничто. Оно — ни на что не обращенная воля, где нет ничего, кроме активизма, что, будучи абсолютом, покоится в себе-«свободе», или своеволии.
Бездна — и небытие, и бесконечность хронотопа. Неся гибель, она имеет минусовые коннотации (случай «всепоглощающей и миротворной бездны» находим у Тютчева, в стихах «От жизни той, что бушевала здесь»). Мы перед ней сознаем себя «лишь грезою природы».
Но жизнь, даже «злая», в виде чревно родящего хаоса, благотворна, благодатна.
Все понятия-символы Бёме иррациональны по истоку, содержат поэтико-религиозные, мистико-философские смыслы верований-убеждений. Потому и темы-концепты: «жизнь», почва, стихия, бездна ( Ungrund ), свобода, воля, рождение, творчество, — взаимосвязаны. Взгляд свидетеля-истора, поэта-созерцателя, мифотворца через них придает миру личностный окрас, утраченный латинянами, цену.
Так, русская и германская культуры прошли через мистический опыт Бёме, отделяющий их от схоластики Средних веков с ее рассудочным интеллектуализмом.
Что же отдаляет Бёме от рациональной мистики, связывая его с нашей традицией? — Иррационализм, интуиция как их общая основа ( слабость здесь оборачивается силой ).
1. Прежде всего, морально-волевое (в отличие от интеллектуально-умозрительной рассудочности) начало. Отсюда индуктивный (в отличие от дедуктивного ) подход к жизни (личность вместо индивида, человека толпы, безликой маски-персоны).
3. Бёме, в отличие от предшественников, не схоластичен, а диалектичен: «Grund» есть цель Ungrund’а; Ungrund, «безбытийное бытие Бога», жаждет актуализировать, проявить себя. «Grund является манифестацией и проявлением, откровением Ungrund`а».
4. Наконец, вектор динамики между полюсами разнонаправлен. Если для Запада характерен механически жесткий креационизм, то у Бёме присутствует эволюционизм, элемент эманации, присущий «христианской» каббале (смеси иудаизма и христианского неоплатонизма, гностики; ее адептом был гуманист Пико делла Мирандола) и Востоку.
Как ни странно, противореча всему отмеченному, иррацио ведет к тому, что «между Богом и миром не существует пропасти», т. е. мир предстает внеэманационным образом и подобием Творца. Бёме парадоксально, вопреки логике, сосуществует в противоположных измерениях, на грани восточной и западной мысли: это вполне отвечает (но не тождественно, а как образ и подобие ) антиномичной природе Богочеловека Христа.
Лик — точка поворота, смены ракурса (Ренессанс открыл личность, а XVI век фиксировал ее ключевое место в мире). Бесплодный дуализм обернулся творческой антиномией, бездна — смертью на сносях ; это был геологический переворот умов!
Бёме сквозь тусклое стекло Ничто (ап. Павел) узрел Лик Творца, Исток образа и подоби я тварного мира .
Да, воля есть средоточие личности, телеологична ; но не она, а ее моральный вектор задает наполнение, содержание личности. Она зависит от выбора цели, целеполагания.
Лишь после Бёме стали возможны Душа Паскаля и Природа Шеллинга; сюда же относятся культ Личности и Стихий Гете, образ живой жизни романтиков, упорядоченный хаос русской роевой жизни.
Тевтонский мистик верен трезвению Духа, что чуждо Бердяеву.
Русскому гностику не далось раз лич ение сущности (эссенции, субстрата) и экзистенции, феномена. Романтик-идеалист, как обычно, эгоцентристски навязал свой ущерб объекту своих суждений. Полагаю, что протестант Бёме более христианин, чем квази-«православный» резонер-бунтарь. Это сближает Бёме с русской классикой.
Критерий Лика оказывается универсальным, всепроникающим. По тяготению к полюсам, бездне или логосу, по вектору судим о личности, о системе ее мировосприятия. Маркер вполне надежен. С его помощью отслеживается различие между живой жизнью тяготеющих к Христу и сухим витализмом.
Потому введу идею Мережковского: «Толстой — ясновидец плоти; Достоевский — ясновидец духа», и саму тему — в регистр иных смыслов, в сферу Лика.
Универсум Лика — ключ к жизнетворению; свобода воли — один из атрибутов (повреждаемый, как и все в мире; сама же Личность, образ и подобие Сущего, цельна).
Заметим, у греков символ издревле означал ловчую сеть, орудие охоты, и саму жизнь. Но это уже тема иного разговора.
Наконец, о соотнесении мысли семейной с гендерным подходом как темы с частным ее проявлением: в одном случае это содержательно-смысловой, универсумный конститут, в другом — идейно-мировоззренческий, вполне условно-умозрительный атрибут.
1 См. Никольский Е. «Преданья русского семейства»: жанр семейной хроники в русской литературе XIX – XX столетий. М., 2018.
2 Мышкин — герой и древней трагедии, и христианской Драмы; противоречие открыто обозначено автором. Мировоззренческий смысл этой связи раскрыт мной в иных статьях и монографиях; нет смысла повторяться.
3 Достоевский Ф.М. ПСС в 30 тт. Т. 14, с.425.
6 Кунильский А. Е. « Живая жизнь », Петрозаводск, 2019.
Мысль семейная в романе Л. Н. Толстого Война и мир
Роман Л.Н.Толстого «Война и мир» – по-моему, одно из самых выдающихся произведений русской и мировой литературы. Многие страницы этого романа посвящены одной из «любимых» писателем тем – теме семьи. Писатель считал, что семья – основа всего общества, и в ней находят отражение те несметные процессы, которые происходят в обществе. Толстой видел в семье начало всех начал. Как известно, человек не рождается на свет хорошим или плохим, а таковым его делает семья и та атмосфера, которая господствует внутри нее. В романе показаны герои, которые проходят определенный путь идейно-духовного развития, совершая многочисленные ошибки, они стараются найти свое место в жизни, осознать свое предназначение. Все эти герои показаны на фоне семейных отношений.
На протяжении всего романа автор хотел показать, а также сопоставить между собой различные семьи, которые являются типичными для своего времени. В этом сравнении автор нередко использует прием противопоставления (антитезы): одни семьи показаны развивающимися, тогда как другие являются как бы «приостановленными» в их развитии, будто бы замерло дыхание в их жизни. К последним относится семья Курагиных. Толстой, показывая всех её членов, будь то Элен или князь Василий, уделяет большое внимание портрету, внешнему виду. Это не случайно: внешняя красота Курагиных заменяет собой духовную. В этой семье присутствуют многие человеческие по-роки. Так, хитрость, подлость и лицемерие князя Василия обнаруживаются в его отно-шении к неопытному Пьеру, которого он презирает как незаконнорожденного. Как только Пьер получает наследство от умершего графа Безухова, мнение о нем полностью меняется, и князь Василий начинает видеть в Пьере отличную пару для своей дочери Элен. Такой поворот событий объясняется низкими и корыстолюбивыми интересами князя Василия и его дочери. Элен, согласившись на брак по расчету, обнаруживает свою нравственную низость. Ее отношения с Пьером трудно назвать семейными, так как супруги все время в разлуке. К тому же Элен своеобразно высмеивает желание Пьера иметь детей: она не хочет обременять себя лишними заботами. Дети, в ее понимании, – обуза, мешающая жить. Такое низкое нравственное падение Толстой считал самым страшным для женщины. Он писал, что главное предназначение женщины – стать хорошей матерью и воспитать достойных детей. Автор показывает всю бесполезность жизни Элен. Не выполнив своего назначения в этом мире, она умирает. Никто из семьи Курагиных не оставляет после себя наследников.
Что такое мысль семейная
Роман-эпопея «Война и мир» Л.Н.Толстого – это колоссальной глубины произведение, в которой нашел отражение национальный характер русского народа в момент исторический, поистине судьбоносный. Убедительно говорит писатель о том, что все взаимосвязано в этом мире: прошлое и будущее, война и мир, предательство и подвиг, семья и государство, отцы и дети.
Конечно, в таком эпохальном произведении автор не мог обойти стороной «мысль семейную», ведь семья, как ни банально это звучит, является фундаментом любого государства. Повествуя о судьбах Ростовых, Болконских, Курагиных и многих других русских людей, Толстой рассказывает, как они вместе творили историю России. Так, через малое ему удалось сказать о большом: как семья формирует личность, как передаются традиции из поколения в поколение, как лучшие человеческие качества, корнями уходящие в семью, помогают одолевать героям романа жизненные трудности и несчастья.
Истории нескольких дворянских фамилий показаны в произведении, особенно, ярко и объемно.
Таким образом, «мысль семейная» занимает в романе очень важное место, и звучит она примерно так: крепость государства определяется крепостью семьи..