Что такое новый реализм в литературе
Что такое новый реализм в литературе
Вторая волна разговоров о «новом реализме» окончательно обозначила акцент на важности и знаковости этого явления. Причем затеяли его далеко не сами «новые реалисты», сочувствующие и авторы к ним причисляемые.
Стали подводить итоги десятилетия и, оказалось, что по большому счету больше и говорить не о чем. Практически каждая «итоговая» статья, так или иначе, затрагивает эту тему. Вновь разгораются дискуссии на тему: был – не был, что это такое, оправдал ожидания – нет, не фикция, не фантом ли?
И все это на фоне того, что вроде как тема «закрыта», отшумели страсти по «новому реализму» середины десятилетия. И возвращаться к десятки раз проговоренному материалу, практически дурной тон. «Новые Белинские и Гоголи на час» озаглавил одну из своих статей критик Сергей Беляков. Казалось, час этот казалось истек, ан нет. Сам «новый реализм» дал о себе знать. Главным претендентом на крупнейшие литпремии страны от «Ясной поляны» до «Букера» стали «Елтышевы» Романа Сенчина. Роман, удививший многих, но не избавил этих многих от чувства настороженности и всевозможных предубеждений: «новый реализм», Сенчин. ну все понятно, и далее пережеванный десятки раз набор стереотипов. Тот же Сенчин стал составителем сборника «Новая русская критика. Нулевые годы» (М.: Олимп, 2009). «Вернулся» в литературу и занялся поисками героя современности Сергей Шаргунов.
В «Литературной газете» заметкой Льва Пирогова («Погнали наши городских», http://www.lgz.ru/article/11875/) начался любопытный и показательный разговор на ново-реалистическую тему.
Лев Пирогов поддержал, уфимец Игорь Фролов («Новый реализм» как диктатура хамства», http://www.lgz.ru/article/12025/ ) по-кавалерийски рубанул с плеча и заметил, что «новый реализм» не имеет никакого отношения к литературе, а авторов сравнивает то с пираньями, то с саранчой (кстати, в манифесте «Отрицание траура» Шаргунова образ «саранчи» так же присутствует). Вместо этих бесплодных разговоров предлагается некий «гамбургский счет», деление на «мощь и не мощь», то есть все те же субъективные критерии; взамен безязыковости и «игры на консервных банках» – «синтаксическое излишество».
Кстати, также категоричен Владимир Лорченков, для него все эти авторы лишены звания «писатель», все они «публицисты, которые пытаются свои газетные и радийные с телевизионными выступления навязать как «новый реализм» («Русский Олимп – брошенный диван», Октябрь, № 2, 2010, http://magazines.russ.ru/october/2010/2/lo19.html ).
Михаил Бойко («О дивный новый реализм», http://www.lgz.ru/article/12106/ ) критикует сам термин, говорит о многочисленных «перезагрузках» «нового реализма» (что как не преемственность традиции русской литературы этот тезис постулирует?). Если Игорь Фролов делает акцент на языковой «убогости» этого явления, то Бойко утверждает, что «новому реализму» присуща «духовная нищета», а авторы зациклились «на бытописательстве и материально-предметном мире». И вообще это некая самозамкнутая сплоченная самопиаром секта, которая не замечает ничего вокруг, а уж тем более других авторов, другую литературу. На поверку, с точки зрения истории словесности – акциденция, буря в стакане воды, такие постоянно происходят и будут происходить, но едва ли о них кто-то вспомнит, а если и вспомнит, то будет стыдиться этого своего пубертатного периода.
Более лоялен к молодым, чем сами молодые Владимир Бондаренко. Сам термин редактор «Дня литературы» критикует, но относительно персоналий питает большие надежды и воспринимает их деятельность как «попытку прорыва из окружения коммерческой литературы, как восстановление былого литературоцентризма, как предвестие модернизации всего общества» («Попытка прорыва», http://www.lgz.ru/article/12210/). То есть «новый реализм» в его понимании – это поворот к истокам, к значению литературы в ее традиционном русском понимании, движение к «национальному космосу» после бесцельных и бессмысленных шатаний «заблудившегося трамвая» нашей словесности. Бондаренко говорит и о преодолении камерности и что важно, о возможности существования рядом с «новыми реалистами» других авторов с иной эстетикой. Им они не мешают, но вот складывается ощущение, что для других эти самые «новые», что кость в горле.
Любопытно, что Беляков в критике «нового реализма» использует практически те же самые аргументы, что и Сергей Шаргунов в статье «Отрицание траура» почти десять лет назад. Шаргунов писал, что в массовом чтиве «больше свежести», чем в постмодернистских опусах. Также с массовой литературой Беляков сравнивает и литературу нового поколения, говоря о том, что читатель все равно выбирает первую, а к спорам вокруг второй остается глух и равнодушен.
«Мне новый реализм не нравится, но и возвращаться в литературные девяностые я не хочу. Там нет жизни» – завершает свои рассуждения критик.
Но как бы не принимал Сергей Беляков ни то, ни другое, но, по большому счету, выбор сейчас предлагается именно между этими полюсами. Как отметил Вадим Левенталь: «литература, говорят нам, – это приращение смыслов, работа со словом, формальный эксперимент, отыскание нового языка и следование в фарватере общемировых тенденций» («Верлибры, свежие верлибры!», Октябрь, № 2, 2010, http://magazines.russ.ru/october/2010/2/le16.html ). То есть преодоление качествования литературы как русской в ее традиционном понимании и переформатирование в русскоязычную словесность.
Выдумали их, как считает Сергей Беляков ( http://www.chaskor.ru/article/zabludivshijsya_drakon_15990 ) «молодые критики», поддержали старшие товарищи и толстые журналы. Ситуацию врастания этой когорты в литланшафт достаточно живописно рисует Игорь Фролов: Когда эти малограмотные, бледные духом дети исторического подземелья, выйдя на свет, начали корявым языком излагать свои жалобы на жизнь, их поддержали старшие товарищи в «толстых» журналах. «Вот он, голос беды народной!» – ликовали они по-редакторски деловито» («Новый реализм» как диктатура хамства», http://www.lgz.ru/article/12025/ ).
Так же и сам термин «новый реализм», как считают многие, не имеет никакого смысла, так как он употреблялся ранее огромное количество раз и не является отличительной метой только лишь литературного поколения 2000-х. Об этом рассуждает, в частности, Михаил Бойко, Илья Кукулин («Какой счет?» как главный вопрос русской литературы», Знамя, № 4, 2010, http://magazines.russ.ru/znamia/2010/4/ku19.html ).
Кто-то выводит генеалогию «нового реализма» из советской литературы и говорит, что это не что иное как возрождение «соцреализма», доказывая этот постулат обращенностью молодого писательского поколения в советское прошлое. Одна биография Леонида Леонова пера Захара Прилепина чего стоит.
Об этой «запоздалой победе соцреализма» написала Ольга Мартынова ( http://news.a42.ru/news/item/153067/ ) судя по статье, обладающая довольно поверхностным знанием русской литературы в целом и современной в частности. Но ее реплику почему-то принялись активно обсуждать и разбирать на цитаты, особенно либерально настроенные литкритические деятели. Ну что ж еще один камень в сторону. И вроде как человек со стороны – незамыленный взгляд, да и особую ценность обретает то, что опубликовалась в швейцарской газете. Это вам не наши деревянные реплики – чистая валюта, ходовой товар!
В своей статье Илья Кукулин «Какой счет?» как главный вопрос русской литературы», критикуя это свежее явление, все же показывает, что «новый реализм» возник не вдруг и не из пустоты (так впрочем, делают и многие другие критики). Появлению предшествовала большая работа, было несколько попыток прорвать его ростками асфальт. Шло методичное «возрождение реализма» и Кукулин выстраивает этот процесс: Поляков, Басинский, Казначеев. Получилось у Шаргунова и с этого момента пошла ложная, то есть ограничивающая, привязка «нового реализма» только лишь к молодым. Хотя, к примеру, творчество Эдуарда Лимонова, оказавшее сильное влияние на литературу 2000-х, разве это не «новый реализм»?
Именно по Сергею Шаргунову и его манифесту «Отрицание траура» (Новый мир, № 12, 2001, http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2001/12/shargunov.html ) реплики всех высказывающихся сходятся. Именно с него и начинается свежая волна «нового реализма», которая до сих пор не дает покоя его критикам. Тогда этот манифест в «Новом мире» был опубликован с пометкой «Опыты».
Манифест «нового ренессанса»
Рассуждения Сергея Шаргунова начала десятилетия были связаны с предчувствием новой жизнеспособной литературной тенденции. Он пишет, что «серьезная литература больше не нужна народу», она «обречена на локальность» и существование в резервации. «Серьезная литература» – это самозамкнутая литература, живущая в собственном герметичном пространстве. Искусство же принадлежит народу и в свою очередь народ – искусству. Поэтому нужны открытые формы этого диалога.
Вместо постмодернистской пародии, игры, жонглировании образами и словесной эквилибристики – подключение к пульсу мироздания, транслирование, отображение его: «молодой человек инкрустирован в свою среду и в свою эпоху, свежо смотрит на мир, что бы в мире до того ни случилось. » В этом и заключается благословенная «поэтичность бедности», которая тонко чувствует и находит высокохудожественное в простых вещах, таких как: «четкость зябкой зари, близость к природе, к наивным следам коз и собак на глине, полным воды и небес, худоба, почти растворение. »
Молодой человек нового века вновь открывает литературную традицию и в этом, на самом деле, есть большой смысл. Можно вспомнить истоки книжности на Руси, когда переводное произведение становилось неотъемлемой частью отечественной традиции, так как воспринималась заново и свежим взглядом, новым чувством и поэтому естественным образом прирастало к плоти русской культуры. Также и новое поколение 2000-х не сбрасывало с корабля современности, но на время отстраняла, чтобы до поры избавиться от гнета авторитетов и прочертить свою линию культурной преемственности.
Шаргунов писал о «новом ренессансе», поколении аналогичном Серебряному веку, которое сильно своей полнотой, пестрым многообразием, где ушли на второй план идеологические противоречия: славянофилов – западников, либералов – патриотов. Настоящее искусство – симфонично, поэтому и возвращается «ритмичность, ясность, лаконичность». Практически все тоже, что в начале прошлого века Николай Гумилев увидел в акмеизме.
Угрозы этому новому и естественному повороту Сергей Шаргунов обозначал в постмодерне, «идеологических кандалах», а также Стиле. Уже тогда на взлете поколения Шаргунов отмечал, что Стиль спекулятивно становится той дубиной, которая знаменует отход от традиции русской литературы и устанавливает подражание западным образцам. «Качественная», но неудобоваримая проза, к которой средний читатель остается глух, становится мандатом на прохождение в узкий круг мистагогов, пытающихся установить монополию на серьезную литературу. В этом «качестве» теряется художественность, то есть живое дыхание книги, но при этом высокородные мисты всегда могут отмежеваться от литературных простолюдинов и прикрыться своими стилистическими шифрами. Собственно, главная претензия к «новому реализму» «эстетствующей» публики состоит в том, что без ведома и без ее пропуска он вошел в литературу с черного входа, без условленного обряда инициации, без анализов на «голубую кровь».
«Искусство — цветущий беспрепятственно и дико куст, где и шип зла, и яркий цветок, и бледный листок». Другой вариант – это когда садовник искусственно очерчивает его контуры и подгоняет под нужный формат, делая несвободным, проектным и геометричным или пытается поэкспериментировать с генетикой. Этот дикий куст и есть мерило эстетического.
«Новый»
«Никто точнее пока не подобрал» и это, действительно, так.
Эпитет «новый» часто вводит в заблуждение. Он свидетельствует не о принципиальной новизне литературы, не является характеристикой культурного и эстетического феномена, а говорит о новых реальностях, вызовах современности, с которыми приходится сталкиваться авторам. Они для России действительно новы, во многом уникальны.
Отсюда другой важный момент – социальность. Писатель должен быть включен в современность, чувствовать ее токи, чтобы транслировать в вечность. В своем интервью прозаик Ильдар Абузяров отметил, что «писатель тот, кто держит в руке вольтову дугу современности, а не тот, кто сидит в Переделкино в кресле-качалке и пьёт кефир» («Литературная Россия», № 15, 16.04.2010, http://www.litrossia.ru/2010/15/05158.html ). То есть произошло смещение в восприятии личности писателя и его труда. Это не кабинетный метафизик, который проводит спиритический сеанс с трансцендентным ведомством, а человек-чувствилище, откликающийся и тонко воспринимающий пульс нашего «сегодня», в котором вызревает «завтра».
Эпитет «новый», конечно, делает акцент на методе, но в равной степени он иллюстрирует призыв к новой реальности. И в этом плане «новый реализм» – это сила протеста. Это оппозиция, это альтернатива, свидетельствующая о том, что мир вокруг нас может и должен меняться, и в этом плане он, конечно, близок к романтизму. Только это призыв к новым реальностям не в виртуальном сугубо художественном пространстве, а в реальном измерении.
Миру «Елтышевых», постулирующему тезис о том, что современный впопыхах слепленный из чугунных осколков мир – несправедлив, что он не создан для простого человека, которые не более, как туземец, преклонивший колени перед циничным конквистадором, он противопоставляет простого парня Саньку Тишина Захара Прилепина, «чародея» Сергея Шаргунова, «неуловимых мстителей» Германа Садулаева, организацию «Хуш» Ильдара Абузярова, да и простого «помощника китайца» Ильи Кочергина.
Это не механическое воспроизведение «карты будня», а бурение скважин вглубь. Он уже исследовал эту карту и теперь ему предстоит плеснуть краской из стакана, смазать ее, чтобы нанести новый рисунок, обозначить альтернативу, найти героя времени, что делает Сергей Шаргунов.
«Новому реализму» интересно переобустройство общества. Это литература прямого действия. Не штык, но могучий протестный и критический голос.
«Новый реализм» – преодоление инерционности среды, прорыв пут повседневности. Это наше «Нате!»
Севшие батарейки давно уже сданы в утиль. Дурная бесконечность движения вверх – вниз преодолевается. Сейчас нужно растопить «лед под ногами», чтобы обрести прочную опору для мощного рывка.
А вы могли бы? – вопрошает «новый реализм».
«Новый реализм» и качественные вопросы
Споры о «новом реализме» сопровождает дискуссия на предмет: «что» и «как». Критики начинают огульно рассуждать, что это уже и не литература вовсе, а в лучшем случае добротная журналистика, что прямое публицистическое высказывание ставится во главу угла в ущерб качеству, стилю, форме (сразу вспоминаются «угрозы», которые формулировал Сергей Шаргунов в «Отрицании траура»).
Настойчиво навязывается заблуждение, что «новый реализм» пренебрегает вопросами качества. Что для него проблема того, как написан текст, в смысле хорошо или плохо, принципиально не важна и является факультативной.
«Новый реализм» вовсе не нивелирует качественные и ценностные оценки, чтобы контрабандой провести что-либо, к литературе не имеющее отношения. Например, выдать за литературу нечто журналистское и публицистическое. Вспомним того же Шаргунова, который говорит о «власти описания», вкладывая в это понятие знание о жизни и смерти, ощущение «силы слова» и прочувствование «дыхания красоты», а также о «поэтичности бедности», заставляющей писателя всеми органами чувств врастать в мир.
«Новый реализм» – не является антагонистом качества, но он против литературно-дарвинистского принципа, вооруженного дубиной критериев этого самого качества.
Это дело сугубо вкусовое. Но вот только вкус свой личный субъектный, часто спорный, каждый норовит использовать в качестве безусловного критерия, которым было бы неплохо крушить всех прочих инакотворческих, с другой эстетикой, которая не укладывается в прокрустово ложе моих воззрений-степеотипов. Внешне же прикрывается все это благовидной риторикой о необходимости отделения зерен от плевел.
Мало того, с точки зрения «нового реализма» разговоры о критериях качества даже не то, чтобы бесполезны, они вредны. Все они рано или поздно переходят в эзотерическую с масонским душком сферу. Цель их одна – положить живой дышащий становящийся и развивающийся литпроцесс в прокрустово ложе схем с кандалами сомнительных истин. Разговоры о критериях в какой-то мере, можно воспринять за наследие постмодерна и все это, буквально воспринятое, ведет к вырождению.
Здесь следует вспомнить Византийскую литературу. Ограниченная четкой матрицей и знанием о том, каким должно быть настоящее произведение, по каким прописям оно строится и какими критериями его можно оценивать, она свелась к банальной компилятивности и цитации. Что особенно сильно развивалось в ситуации отсутствия богословских диспутов и при неимении личного мистического опыта. Как только были нарушены эти критерии и преодолены стереотипные рамки, возник исихазм, Григорий Палама, а на Руси – второе южнославянское влияние, которое при благоприятном стечении обстоятельств могло стать соизмеримым с Ренессансом. Все это, конечно, очерчено слишком упрощенно, но аналогия, надеюсь понятна.
Поиск критериев – лукавый подход, он как раз направлен на то, чтобы подверстать под литературу то, что, хромая, влачится за ней – инвалидный обоз на иждивении. И здесь в состоянии пафосного озарения можно проговорить еще одну тривиальную банальность: литература, если она в развитии, на десятки миль впереди всего устоявшегося, определенного, устаканившегося. Она в движении, любые критерии в состоянии покоя. Поэтому и будет восприниматься аномалией, некой ошибкой, граничащей с чудом, потому как всегда революционна и стихийна, рождается из соединения несоединимого, по типу простой пушкинской формулы: «Мороз и солнце / День чудесный». И здесь нужно признать, что, без конца муссируя проблему качества, мы не поймем ни Пушкина, ни «Братьев Карамазовых» Достоевского, ни наших современников-писателей.
Критериев, с точки зрения «нового реализма», не может быть еще и потому, что многообразие в этом подходе позволяет избегать диктата той или иной эстетики. Это действенный противовес эстетическому литературному тоталитаризму.
В этом плане как раз «новый реализм» стремится к эстетической пестроте и многообразию. Вбирает в себя совершенно разных и подчас принципиально отличных друг от друга авторов. Метод и эстетические установки здесь не догма. В этом, собственно, заключается широта «мышления» реализма вообще, который может быть, к примеру, и фантастический, и абсурдный. Что общего между Гоголем и Тургеневым, между Садулаевым и Сенчиным?
Его можно критиковать за многое, но он не боится этой критики, наоборот, сломя голову бросается на ее амбразуру. Герман Садулаев, написал «Я чеченец!» показал свои возможности. Он мог бы смело продолжать работать в этом русле, прочно и надолго застолбив нишу, пожиная обильные дивиденды. Но вместо этого бросил перчатку «хорошему» вкусу в виде «Таблетки» и «А D а», опять же вызвав критический огонь на себя.
«Новый реализм» экспериментирует, находится в развитии и поэтому, признавая качество, как безусловный ориентир, он уклоняется от разговора о четких категориальных и неизменных принципах этого самого качества.
Он в поиске языка, интонации адаптированной под современность, под ухо нового читателя, особого актуального коммуникативного кода. «Новая» литература находится в ситуации поиска прямого контакта с аудиторией. Она не может существовать вне читателя, без него. Но это вовсе не упрощение, а вхождение текста в мир, его почти миссионерское служение.
Возвращение к русской литературе
«Новый реализм» – это не могучая кучка, кружок по интересам. Едва ли можно обозначить его четкие рамки, территорию, группу писателей, которые к нему безраздельно принадлежат. Нельзя сказать: вот от сих, до сих – «новый реализм», а все остальное к нему не относится. Скорее это некая общественная тенденция, она стала частью писательского сознания, ей сейчас заряжен воздух. Это процесс в развитии, а не оформившееся с четкими гранями явление.
«Новый реализм» – это русский реализм, проявление русской цивилизации. Это «русские люди за длинным столом», где стол – это объединяющее русское начало, которое принимают совершенно разные люди, ассимилируются, входят в эту культурную традицию. В качестве примера здесь можно привести питерского прозаика Валерия Айрапетяна, для которого русская культура – родная, несмотря на принадлежность и любовь к армянской традиции. Или Герман Садулаев, у которого только по рассказу «Бич Божий» можно судить о горячей принадлежности к русскому.
«Новый реализм» – попытка кристаллизации русского начала, только через которое может быть сохранена страна и ее культура. «Русское» – это единственно возможная государственная идеология и «новый реализм» иллюстрирует этот тезис и находится в предчувствии появления нового русского героя.
Это непрестанное самообновляющееся движение по пути канвы русской литературы. Примат традиционалистичности. Восстановление, возрождение традиционной аксиологии, ценностного стержня русской культуры, исконного понимания сути и назначения творчества. Попытка возвращения к отечественной русской литературной традиции, к исконной трактовки значения слова, преодоление русскоязычного формата, который превалировал в последнее время и загонял литературу в камерную лакуну для посвященной эстетствующей публики.
Новейшая история. Новый реализм
Подписаться:
Поделиться:
НОВЫЙ РЕАЛИЗМ. ЧАСТЬ 2
Если закрыть глаза и попытаться представить российскую литературную ситуацию тех лет, то отчего-то видится голливудский трэш про вампиров и прочих кровавых уродов: еще пять минут назад выглядевшие приличными молодые люди вдруг бросились рыть могилы, извлекать мертвецов, рвать их на части, разбивать головы и пожирать чужие мозги.
Однако, как ни странно, в те же годы появилась и целая генерация молодых реалистов: Алексей Варламов, Василий Голованов, Владислав Отрошенко, Олег Павлов, Михаил Тарковский, Антон Уткин. Одновременно пришли в литературу Алексей Иванов, Александр Кузнецов-Тулянин, Олег Ермаков, Александр Терехов, которые, в сущности, вполне могли числиться по тому же разряду. Все они работали в жанре плюс-минус реализма, писали о современности, хранили верность поруганной гуманистической традиции и понемногу, исподволь, пытались говорить о таких странных вещах, как вера, почва, Бог.
Тут бы критикам и объявить реалистический реванш. Критик Павел Басинский, как раз тогда писавший об этой генерации, и манифест бы придумал, и все было бы, как подобает в истории литературы. Тем более что реалистов извода девяностых более-менее приняли к либеральному двору, Павлову так даже «Букера» дали. Условие у принимающей и банкующей стороны было, по сути, одно. Ну, в крайнем случае два: никак не выражать своих симпатий к советскому проекту, а лучше выражать антипатию и как-нибудь пореже говорить про всякую там русскую душу, «а то мы знаем, чем это пахнет». Но внятной истории у новых реалистов в девяностые не случилось: они так и остались на периферии читательского внимания. Почему? Те новые реалисты, будучи чуждыми хоть левому, хоть правому радикализму, отбились от патриотического лагеря, объединившегося вокруг журналов «Наш современник», «Москва» и газеты «Завтра», но так и не прибились толком к «Новому миру», «Знамени» и «Новой газете», куда их хотя и допускали, но далеко не в качестве фаворитов. Больно бородатые. Да и время было не самое подходящее для критического реализма. Время больших мыльных надежд.
Дмитрий Данилов
Конечно, я слышал о новом реализме. Так принято называть творчество группы писателей, которые проявили себя в «нулевые» годы: Захара Прилепина, Романа Сенчина, Сергея Шаргунова, Германа Садулаева, Дениса Гуцко, Андрея Рубанова и других. Самой характерной чертой их творчества я бы назвал социальную и часто политическую заостренность. Наиболее яркими примерами этой заостренности мне видятся романы Прилепина «Санькя» и Сенчина «Елтышевы». К новым реалистам я отношусь хорошо, с некоторыми из них дружу и участвую в совместных проектах, но сам себя я бы не назвал «новым реалистом» — прежде всего из-за отсутствия в моих текстах той самой социально-политической заостренности и ярких героев.
ДУБЛЬ ДВА
В итоге истории пришлось делать второй круг. К началу «нулевых» для появления очередной реалистической поросли возникло несколько предпосылок. Во-первых, несколько поизносилась идея пресвятого либерализма, зато по поводу советского проекта оформилась некоторая ощутимая общественная ностальгия. Во-вторых, возник запрос на новое государственничество и прочий патернализм, что вскоре выразилось в появлении того самого человека, которого Борис Николаевич, уходя, попросил «беречь Россию». В-третьих, — поверьте, это немаловажно, — выросло целое поколение людей, которые не просто читали Эдуарда Лимонова и чуть в меньшей степени Александра Проханова, но и предпочли их, скажем, Аксенову и Войновичу. То есть харизму, браваду и окрашенный в красно-коричневые цвета нонконформизм предпочли замечательным буржуазным ценностям. Ну и наконец, какому-то количеству читателей захотелось чего-нибудь свежего, не все же потреблять продукт с гнильцой. Помните, к слову, что русская красавица в одноименном романе Виктора Ерофеева всегда несколько припахивала? Это показательно.
Безусловно, те, кто позже стали называться новыми реалистами, ни сном ни духом об этом не ведали. Да и никто тогда об этом знать не мог. Все получилось случайно, сослепу, на ощупь. В 2001 году Шаргунов получил премию «Дебют» за свою первую повесть «Малыш наказан» и передал ее денежное содержание Лимонову, задержанному в Алтайском крае и препровожденному в Лефортово. Между прочим, Лимонову инкриминировали попытку устроить в Казахстане вооруженный переворот.
В том же году появилась повесть «Ногти» Михаила Елизарова, жившего еще в Харькове. Он, впрочем, вскоре переедет по гранту в Германию: прочтя «Ногти», немцы всерьез подумают, что появился еще один писатель про звероватых русских, но когда прочтут роман Pasternak, жестоко обломаются и Елизарова побыстрее выдворят. Роман Сенчин к тому времени уже активно публиковался. Что до Садулаева, Рубанова и прочих, включая меня, никто еще о литературе не помышлял, и все занимались своими личными делами. Появившийся тогда, как я сказал бы, манифестецкий текст прозорливого Шаргунова «Отрицание траура» («Я повторяю заклинание: новый реализм!» — сказал он там) касался, в общем, едва ли не его одного: кроме самого Сергея, отрицать траур, постмодернистское пересмешничество и прочее наследие веселых девяностых было по большому счету некому. Требовалось еще какое- то время для накопления смыслов.
В 2003 году премию «Национальный бестселлер» выиграли молодые писатели Александр Гаррос и Алексей Евдокимов с романом «[Голово ]ломка», и это было уже то, что надо: жестокая и драйвовая история про убийство банкира. Ребята замечательно перетрясли русский язык и буржуазный дискурс и разом выбили целое облако пуха и пыли. Одни чихали от смеха и радости, другие — от раздражения. Одни называли их книжку «глотком свежей крови», другие — «томиком мата». 2005 году разом появились первые чеченские повести Германа Садулаева и его «Радио Fuck», Денис Гуцко получил «Букера» за роман «Русскоговорящий» (знаменательно, что глава жюри Василий Аксенов отказался вручать ему премию, потому что хотел отдать ее своему товарищу Анатолию Найману), плюс ко всему вышел мой первый роман. В 2006-м стал известен Андрей Рубанов.
В 2007 году критики Андрей Рудалев и Валерия Пустовая начали всерьез писать о новом реализме, а критик Сергей Беляков отрицать его существование, что, собственно, и стало окончательным подтверждением того, что он есть. Потому что у нас в литературе вообще принято отрицать как раз то, что уже имеет место.
Поначалу к новым реалистам относили старожилов литературных семинаров в Липках, отбывших там лет по пять каждый: Дмитрия Новикова, Илью Кочергина, Александра Карасева. Они вроде бы тоже работали в реалистическом жанре, отдавали дань традиции и тому подобное. Но в чем-то это была уже устаревшая модель: хронический антисоветизм, характерный для всех вышеназванных писателей, отсутствие нерва социальной раздражительности, да и сама манера поведения в литературе быстро вывели их за пределы новой генерации.
Новых реалистов в том виде, о котором здесь идет речь, характеризовали веселая агрессия, бурное социальное ребячество, привычка вписываться в любую литературную, а часто и политическую драку и вообще желание навязчиво присутствовать, время от времени произносить лозунги, уверенно считать давно поделенное литературное пространство своей вотчиной. Все это, к слову, шло вразрез и с той моделью поведения, которую демонстрировали реалисты призыва девяностых. К советской литературе так или иначе обращались и первые, и вторые. Однако если Алексей Варламов, Олег Ермаков или Михаил Тарковский ориентировались на ушедшего во внутреннюю эмиграцию Пришвина, то Шаргунов апеллировал к Катаеву, Елизаров — к Гайдару. Что до автора этих строк, то в качестве модели писательского (не путать с человеческим) поведения он уверенно выбрал Алексея Толстого. Последовательно Сенчин, Шаргунов, да и я тоже, совершили вещь, году уже в 2000-м совершенно немыслимую: мы начали публиковаться одновременно в «Новом мире» и в «Нашем современнике», в «Завтра» и в «Новой газете», выступать на «Эхе Москвы» и на радио «Радуница», посещать красно-коричневые митинги и либеральные круглые столы. Пользуясь лимоновской терминологией, новые реалисты успешно навязали себя литературной общественности со всем своим багажом. С ними пришлось считаться.
Сергей Шаргунов
Новый реализм — это, может, и не самое удачное определение, зато важный поворот в литературе, а именно возвращение интереса к реальности, к жизни. С одной стороны, наследуя старому доброму критическому реализму, а с другой — впитав авангардные приемы, постмодернистские практики и отзываясь на современные реалии, такой реализм вправе называться именно новым. Я не могу себя строго причислить к какому-то направлению. Главное — писать книжки, которые будут хорошими. Поскольку определение «новый реализм» все-таки довольно условное и часто охватывает авторов жанрово и стилистически разных, то новые реалисты, наверное, прежде всего собратья по духу, по настроению, по какому-то стремлению к новизне, твердости, искренности.
Не думаю, что новый реализм себя исчерпал, но он должен усложняться. От исповедей и очерков, то есть от прямой трансляции личного опыта, многие уже перешли к психологически достоверным романам. Это важно и нужно.
ПО СУЩЕСТВУ
Дело лишь в том, что никакого нового реализма как литературного течения, отвечающего своему названию, не было. Идеальным новым реалистом является лишь один писатель из всех вышеназванных: Роман Сенчин. Он неустанно описывает новую реальность, старается быть предельно честным, фиксирует, документирует, складирует.
Шаргунов? Сергей пишет экспрессивную, порой фантасмагорическую прозу, хотя и отражающую некоторые реальные события. Но разве отнесешь к реализму «Ура!» или тем более «Птичий грипп»? Полноте. Мы же не считаем «мовистские» повести позднего Катаева реализмом? Вот и с Шаргуновым та же история: он пишет «Алмазный мой венец», а не «Сын полка». Елизаров? Тем более. Действие всех трех его романов — Pasternak, «Библиотекарь» и «Мультики» — происходит по большей части в авторской голове.
Данилов? Я называю его стиль ироническим аутизмом. К реализму это имеет такое же отношение, какое имели Добычин или Платонов к соцреализму.
Садулаев? Ну, только если вы не читали «Пургу», AD и «Таблетку», то есть три из пяти его романов. Рубанов успешно мигрировал в жанр социальной фантастики. «Хлорофилия» великолепно наследует Стругацким и советской фантастике вообще.
Да и мой «Санькя» является отчасти антиутопией, а «Черная обезьяна» не имеет к реализму вообще никакого отношения. Единственное, что имело место быть в нашем случае, так это вольное сообщество политически ангажированных молодых людей. Шаргунов, которого вообще на какое-то время занесло в большую политику (и выбросило оттуда за неукротимость нрава), Сенчин, который ходит на все марши несогласных, какие только случаются в столице, Садулаев, который является членом питерского отделения Коммунистической партии, Елизаров, который фраппирует публику своими оглушительно неполиткорректными интервью и, кстати, песнями. Я, наконец.
Фото: Андрей Давыдовский, Сергей Усовик