Что такое пантеистическая лирика
Что такое пантеистическая лирика
Пантеистическая лирика Гёте, Байрона, Тютчева следовала своему особому, живому импульсу, была подсказана средой, исторической минутой, обладала чисто светским, психологически реальным содержанием, к которому догматика пантеизма присоединялась только дополнительно. Поэты, художники ощущали огромную жизненную силу, накопленную в них самих, в современниках, и сила эта требовала распространения. По главному импульсу своему лирика Тютчева — страстный порыв человеческой души и человеческого сознания к экспансии, к бесконечному освоению ими внешнего мира. Поэт богат, время его обогатило, и настолько, что собственного духовного бытия ему хватает на других, на все вещи, какие есть в мире. Лирика Тютчева твердит нам о тождестве человека и коршуна, который кружит в воздухе, человека и нагорного ручья, человека и бедной ивы, нагнувшейся над водой. В лирике Тютчева весь мир приобщен к сознанию и воле. Отсюда не следует, что философия тождества таким образом доказана. На деле доказано совсем иное: вся суть — в человеке, находящемся в центре этой поэзии, в интенсивности его внутренней жизни. Щедростью человека, щедростью эпохи, душевно одарившей его, держатся все предметы, описанные в этих стихотворениях, — ивы, камни, ручьи, коршуны, морские волны. Тютчев обладал правом на внутреннюю гиперболу — напряжение души, «энтузиазм» были столь велики, что позволено было возводить их в еще и еще дальнейшие степени. В поэзии Тютчева внутренняя сила жизни далеко отодвигала положенную ей границу, отождествляя себя с предметами предметного мира. Она выражала так свою безбрежность, масштабы своей власти над миром. Эта сила готова была на приступ, если перед ней находились предметы, по сути своей недоступные для нее. Сфера ее распространения — «от земли до крайних звезд», как говорится у Тютчева. Думаем, это и придает всегдашнюю живость пантеистической лирике Тютчева, независимо от самого пантеизма, от его догмы. Вот этот объем жизни, вот эта энергия жизни («струй кипенье»), вот эта вдохновенность и вдохновительность ее — они-то и передаются и будут передаваться от поколения к поколению, независимо от философских концепций, к которым была близка лирика Тютчева. Можно быть равнодушным к этим концепциям, можно быть враждебным к ним, а лирика Тютчева переживается тем не менее с благодарностью, со всей полнотой сочувствия к ней.
Самому Тютчеву концепции и догмы пантеизма нужны были, однако. Сила жизни и сознания в его поэзии, конечно, не являлась одинокой силой поэта. Эпохальное, коллективное содержание входило в эту силу, без этого содержания она никла. В 1823 году Тютчев с воодушевлением, очень бодрыми словами переводил на русский язык «Песнь Радости» Шиллера, которая как раз и посредствует между старыми деистическими концепциями просветителей XVII века и новым, романтическим пантеизмом:
«Неизвестный» Шиллера и Тютчева — это высшая санкция, которая дана коллективной жизни людей. «Душ родство» — моральная близость между людьми, санкционированная этой верховной властью, наблюдающей за ними издали. Следует напомнить, что именно в переводе-переложении Тютчева звучит «Песнь Радости» Шиллера у Достоевского в «Братьях Карамазовых»[6], в романе, где по-новому дана жизнь многим из тютчевских мотивов, общефилософских, этических и социальных.
Пантеизм Тютчева — некая утопия, философская, социальная и художественная. Перед современниками Тютчева, пережившими французскую революцию, лежали хаос, природа — первоначальный строительный материал, из которого воздвигались новое общество, новая культура. Пантеизм — это собственный проект строительства, предложенный и Тютчевым и другими в виду реального строительства, которое шло тут же рядом и далеко не всегда их радовало. Нужно было высветлить хаос, внести в него разумную организацию, добро, человечность. Нужно было пустить в дело человеческую рать, в которой все и каждый в действиях своих были бы связаны узами общего замысла. И так как проникнутая индивидуализмом буржуазная общественность не являла собой этих сплоченных сил, то новый град земной строился отчасти по устаревшему образцу, с помощью ангелов, как в Библии.
Этим и объясняется, что поэзия Тютчева, выражавшая мощь человеческого сознания, силу развивающейся жизни, нуждалась все же в некоторых гарантиях религиозного или полурелигиозного характера, а они-то и приходили со стороны «мировой души», прокламированной у Шеллинга.
Как представлял себе Тютчев развитие современного мира в идеальном его образце, можно судить, например, по стихотворению «Над виноградными холмами…». Стихотворение это описательное, замедленное и торжественное. Описано движение, очень плавное, уступ за уступом, от низших областей пейзажа к высшим. Сперва говорится о виноградных холмах, о реке, о горах, которые надо всем нависли, и кончается все «круглообразным светлым храмом», поставленным на краю вершины. Пейзаж с виноградниками — это еще природа, но переходящая в цивилизацию, это бывший хаос с уже приобретенными чертами культуры и разума. Круглообразный храм — цивилизация, искусство в их чистоте, в освобожденном их виде. Движение завершается храмом — доведено до тех пределов, в которых усматривает свои последние высоты пантеизм. Четыре вступительные строки стихотворения движутся строго параллельно, поэтический синтаксис внутренне соразмерен, эпитеты находятся в центре строк, понятия, к которым эпитеты тяготеют, — на краях, в рифмах. Неспешным движением природа переходит в цивилизацию, в творение рук человеческих, зато переходит — вся. Развитие совершается как бы освобожденное от суетности времени. В последней строке у Тютчева создается атмосфера некоторой блаженной пустоты, — идеал жизни выступает за пределы самой жизни, не допуская вблизи себя ничего способного внести смуту или огрубить его.
Всё во мне, и я во всём!
Пантеистическая лирика и. Ф. Тютчева
Тютчев – это подлинный поэт-философ, в произведениях которого преобладаетотточенная, афористичная мысль-идея.
В 1836 году, незадолго до смерти, А.С. Пушкин подготовил подборку стихотворений Тютчева для публикации в журнале «Современник». Он стал первым доброжелательным критиком молодого поэта. Пушкин подчеркивал: «Именно в философской лирике открывается новый поэтический язык и оттенки метафизики». Тютчев, ученик профессора Раича, переводчика и поэта, окончил Московский университет, прекрасно знал европейские языки. Около семнадцати лет он провёл в Германии, где служил дипломатом. Он общался с философом Шеллингом и поэтом Гейне, его принимали в лучших домах и музыкальных салонах. Это не могло не отразиться на его философской лирике. По утверждению Юрия Тынянова (статьи «Вопрос о Тютчеве» и «Архаисты и новаторы»), перед нами чистая поэзия мысли, в которой содержатся ответы на реальные философские вопросы эпохи: Вселенная, Земля, космос, хаос, тайна рождения, сна и смерти, время, пространство, судьба человека, любовь. По мировоззрению Тютчев был пантеистом (пантеизм – от греческих слов пан, то есть всё, теос, то есть бог; буквально – бог во всём). Тютчев верил в то, что бог «растворён» в природе и живёт в каждом камне, цветке, облаке, во всех природных стихиях. Это не конкретный бог – Христос, Аллах или Будда, – а как бы общая Душа Мира. Любимыми приёмами Тютчева уже в ранних произведениях стали олицетворение (одушевление неодушевлённого) и аллитерация (накопление повторяющихся согласных). В знаменитом стихотворении «Весенняя гроза» он писал:
Люблю грозу в начале мая, Гремят раскаты молодые,
Когда весенний первый гром, Вот дождик брызнул, пыль летит,
Как бы резвяся и играя, Повисли перлы дождевые,
Грохочет в небе голубом. И солнце нити золотит.
Религиозный философ и поэт-символист Владимир Соловьёв на исходе 19 века утверждал, что Тютчев видел Душу Мира в закате и блеске наступающей весны, слышал её в шуме ночного моря и ветра. Особенно нравилось Соловьёву таинственное стихотворение Тютчева «Тени сизые смесились…»:
Тени сизые смесились,
Цвет поблекнул, звук уснул –
Жизнь, движенье разрешились
В сумрак зыбкий, дальний гул…
Мотылька полёт незримый
Слышен в воздухе ночном…
Час тоски невыразимой.
Последняя строка – это поэтический девиз Тютчева. Его всегда интересовала тайна природы, которую он сравнивал со сфинксом, олицетворяющим в египетской мифологии вечную загадку. В стихотворении «Природа – сфинкс…» он писал:
Природа – сфинкс, и тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.
Искус – это вечное искушение. Природа искушает, манит человека своими тайнами, своей красотой. Человек не только не может разгадать эти тайны – он даже не уверен в том, есть ли они на самом деле.
Стремясь постичь тайну бытия, чаще всего Тютчев создавал величественные космические образы. Его волновали загадки ночи, хаоса, движения планет. В знаменитом стихотворении «Летний вечер» он так описывал закат:
Уж солнца раскалённый шар
С главы своей земля скатила,
И мирный вечера пожар
Волна морская поглотила.
В другом стихотворении «Видение» мы видим череду мифологических образов:
Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья,
И в оный час явлений и чудес
Живая колесница мирозданья
Открыто катится в святилище небес.
Ночную мистерию (мистерия – это таинственный спектакль) описывает Тютчев в знаменитом стихотворении «Как океан объемлет шар земной…»
Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами;
Настанет ночь – и звучными волнами
Стихия бьёт о берег свой.
Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины, –
И мы плывём, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.
Тютчева волновала проблема конца мира. Ей посвящено знаменитое стихотворение «Последний катаклизм»:
Когда пробьёт последний час природы,
Состав частей разрушится земных,
Всё зримое опять покроют воды,
И божий лик изобразится в них.
Такие четверостишия принято называть философскими фрагментами. Тютчев – мастерфилософского фрагмента. Некрасов отмечал: «Все эти стихотворения очень коротки, а между тем ни к одному из них решительно нечего прибавить».
Программным стало стихотворение поэта «Не то, что мните вы, природа…»:
Не то, что мните вы, природа,
Не слепок, не бездушный лик –
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык.
Для Тютчева все природные явления – это как бы знаки общей сущности, знаки бытия. Показать связь этих знаков в мистерии природы, в грандиозном спектакле, свидетелем которого становится человек, – в этом задача поэта.
Ю. Тынянов говорил о том, что Тютчев выработал особый изысканно-архаический язык; в его поэзии сильны одические традиции монументального стиля 18 века, ‑
явственно слышны державинские интонации. Он любит двойные эпитеты (животворный, миротворный, громокипящий, длань незримо-роковая что-то радостно-родное, в те дни, кроваво-роковые, пышноструйная волна, дымно-легко, мглисто-лилейно).
Значение слова пантеизм
пантеизм в словаре кроссвордиста
пантеизм
Толковый словарь живого великорусского языка, Даль Владимир
письмовник, сборник письменных произведений всех родов, хрестоматия, цветник;
сборник жизнеописаний великих людей.
Толковый словарь русского языка. Д.Н. Ушаков
Обожествление природы (этнол.).
Толковый словарь русского языка. С.И.Ожегов, Н.Ю.Шведова.
Новый толково-словообразовательный словарь русского языка, Т. Ф. Ефремова.
м. Религиозно-философское учение, отождествляющее Бога с природой и рассматривающее природу как воплощение Божества.
Энциклопедический словарь, 1998 г.
Большая Советская Энциклопедия
В 18 в. пантеистические воззрения развивали под влиянием Спинозы И. в. Гёте и Г. Гердер, которые, в противоположность механицизму французских материалистов 18 в., стремились разработать органическо-гилозоистические элементы спинозизма. Философские системы таких немецких идеалистов, как Ф. В. Шеллинг и Г. Гегель, по словам Энгельса, «. пытались пантеистически примирить противоположность духа и материи» (там же, т. 21, с. 285).
Лит.: Соколов В. В., К исторической характеристике пантеизма в западноевропейской философии, «Философские науки (Научные доклады высшей школы)», 1960, ╧ 4; Jäsche G. В., Der Pantheismus nach seinen verschiedenen Hauptformen, Bd I≈3, В., 1826≈32; Plumptre С. E., General sketch of the history or Pantheism, L., 1882; Dilthey W., Gesammelte Schriften, 2 Aufl., Bd 2,, B., 1921; Siwek P., Spinoza et ie panthéisme religieux, 2 éd., P., 1950; Hellpach W., Tedeum. Laienbrevier einer Pantheologie, B., 1951.
Википедия
Примеры употребления слова пантеизм в литературе.
С другой стороны, аристотелизм одобрялся и принимался неоплатоновским пантеизмом, который противоречил церковной христианской теологии.
Таким образом, в трактате Лоренцо Пизано теория любви совмещает явные противоположности: схоластику с античным материализмом, дуализм воли и интеллекта с пантеизмом, признание чувственной любви с идеей подчинения ее интеллекту.
У меня пока что было только весьма слабое представление насчет того, что именно было сутью или ядром телеологического пантеизма.
Я попросил Джона дать мне определение телеологическому пантеизму слов так в двадцать пять или поменьше, полностью беря на себя ответственность за то, что такое определение будет сильно упрощенным и несправедливым.
Перед читателем проходит галерея приверженцев деизма и гегельянства, пантеизма и кантианства, рационалистов всех оттенков.
Таким образом, в дохристианском мире лишь одна ветхозаветная религия была свободна как от язычества, так и от пантеизма, от смешения Бога с природой.
Мюнцер в христианских формах провозглашал пантеизм, который удивительно похож на нынешние спекулятивные воззрения, в некоторых местах он граничит с атеизмом.
В христианской форме он проповедовал пантеизм, обнаруживающий замечательное сходство с современными спекулятивными воззрениями и местами соприкасающийся даже с атеизмом.
Значительную социальную роль в свое время сыграл и пантеизм Спинозы с его атеистическими последствиями, которые как при его жизни, так и в более поздние годы были предметом атак теологов и идеологов социальной реакции.
Мировоззренчески значителен его пантеизм, важное место занимает он и в истории диалектики.
И пантеизм выражен Мором с наибольшей силой из всех предшествующих гуманистов.
Этот пантеизм вел свое начало от натурфилософии великого итальянского ученого и философа Джордано Бруно, посетившего в своих скитаниях и Голландию, и искавшего Бога не вне мира, а внутри его, в бесконечном ряде реальных вещей.
Источник: библиотека Максима Мошкова
Транслитерация: panteizm
Задом наперед читается как: мзиетнап
Пантеизм состоит из 8 букв
Book navigation
Именно так понимается творчество в дальнейших размышлениях: после «смерти автора» и иных искусов формалистских, структуралистских и постструктуралистских концепций, – стоит вернуться к тому, что автор безусловно жив в своих стихах, как жил когда-то в действительности, – со своей судьбой, со своими взлетами и тупиками, прозрениями и искушениями. Несовпадение пережитого поэтом в реальной жизни и того, что запечатлелось в его стихах, вовсе не говорит о различии «биографического» автора и «субъекта» стихотворения или о каких бы то ни было «противоречиях». Саму трансформацию жизненного впечатления, его просветление в творческом восхождении переживает именно реальный поэт, а не некий абстрактный «лирический субъект». Благодаря своему дару и своей способности преображения эмпирического, поэт в стихах запечатлевает свою истинную, глубинную жизнь, и стихи несут в себе отпечаток этой просветляющей и преображающей жизненную конкретику работы его духа, и именно в этом смысле они «биографичны». Творческое прозрение – соединение восходящего усилия духа и встречного нисходящего дара, и оно возводит поэта к иерархически высшей сфере бытия, как она открывается в преломлении национальной традиции – через душу народа.
Итак, если в стихах заключается истинная жизнь души поэта, не выразимая вполне во внешних фактах его биографии, то, с другой стороны, далеко не вся внутренняя жизнь выразима в стихотворном слове, духовная ее составляющая, иерархически высшая, как правило, находит себе в слове поэта лишь фрагментарное выражение. Это относится к большинству поэтов классической эпохи, и конечно, к Тютчеву. Творчество его, скорее, лишь фрагменты, отдельные свидетельства, выявляющие некоторые, определенные грани духовной личности поэта.
Пытаясь понять мировоззренческие основания творчества поэта, опираясь при этом лишь на сами стихи с их глубинной правдой, учитывая их принципиальную фрагментарность, исследователю стоит по отдельным фрагментам восстановить важнейшие аспекты миропонимания, свойственные любому философу: понимание бытия – то есть мира высшего, Бога, и мира тварного, земной природы, понимание человека, а также этические и эстетические взгляды. В ходе дальнейших рассуждениях в рамках предлагаемой статьи о Тютчеве постараемся выявить его восприятие мира и человека – своеобразие важнейших тем поэта-философа.
Действительно, оба эти признака в стихах Тютчева не обнаруживаются. Личность Божества для поэта несомненна, и безусловна значимость каждого отдельного, конкретного явления для Тютчева, как, впрочем, для любого поэта, ценящего в мире красоту как сияние высшего в каждом земном проявлении.
Наконец, в статье «Религиозные мотивы в поэзии Тютчева» (1915) критик-священноослужитель В. Беседа (как впоследствии и прот. В. Зеньковский), решительно отрицает тезис о пантеизме поэта и выявляет связь этой интерпретации с духом эпохи: она есть проявление общей тенденции времени – не говорить о религиозности русских поэтов.
Итак, проследив немногие дореволюционные труды, в которых обсуждается проблема тютчевского миросозерцания, можно обощить: те из авторов, кто разделяет христианскую концепцию бытия, не приемлют для характеристики поэзии Тютчева понятие пантеизма. Чем же все-таки подтверждается тютчевский пантеизм в тех работах, которые не обходятся без этого весьма зыбко утвержденного понятия? Можно выделить три общих аргумента, которые будут буквально скопированы в советский период.
Далее, Тютчев, как известно, приезжает в Германию, в Мюнхен, в 1822 г., а в 1827 году знакомится с Шеллингом, когда тот возвращается в Мюнхен, и в течение 15 лет общается с немецким философом. В конце 20-х годов Шеллинг занят проблемой мифа, философией религии. Уже в «Штуттгартских беседах» 1810 года термин «пантеизм» был переосмыслен философом: истинный пантеизм он понимает теперь как состояние мира после Страшного суда, когда Бог будет «все во всем» (1 Кор. 15: 28). Надо ли говорить, что в конце 20-х годов, в пору знакомства с Тютчевым, Шеллинг, философ-христианин, весьма далек от пантеизма в духе Спинозы, характеризует спинозизм как одностороннюю и недостаточную, безжизненную систему. В высшей степени странным было бы утверждать, что, беседуя с Шеллингом этой поры, Тютчев мог бы отдать предпочтение его ранним и отвергнутым им самим идеям. Столь же маловероятно, что, знакомясь ранее с трудами Шеллинга, Тютчев, с его острым чувством современности, с юности для него характерным, не оценил бы новой, религиозной философии немецкого мыслителя (юность Тютчева и его обращение к философии совпали с поворотом Шеллинга к христианству). Итак, «шеллингианство» скорее влекло Тютчева к осмыслению христианства, нежели к утверждению в пантеизме.
Второй аргумент, подтверждавший пантеизм Тютчева: поэт восхищается природой и одухотворяет ее. Из этого исходит большинство советских исследователей. Недоразумение здесь очевидно. Христианские и пантеистические взгляды на природу расходятся, прежде всего, как уже было отмечено, в идее тварности мира. Отношение к миру как к дивному и чудному творению Божьему, для разума человеческого свидетельствующему о Премудрости Божией, а для сердца и души являющемуся источником красоты, – характерная черта христианского восприятия природы.
Пантеизм же, отождествление Бога и мира, или, по крайней мере, утверждение их имманентности, не приемлет идеи творения – это черта всех пантеистических систем, весьма разнородных. Пантеизм как отождествление божественного начала и мира был присущ древнегреческим философам, не знавшим личного Бога. Пантеизм новой эпохи – это учение о безличном мировом духе, скрытом в самой природе. В противоположность представлениям о сотворении мира Богом, пантеисты развивают концепцию вечного порождения природы безличным богом. Бог и природа сливаются в единую субстанцию, являющуюся причиной самой себя.
Чтобы утверждать пантеистический характер мировоззрения поэта, нужно найти убедительное доказательство, например: поэт нигде не говорит об ином Боге, кроме как в природе. Или обнаружить какую-либо из очевидных примет пантеизма: отрицание личного Бога, Бога как Творца; отрицание Христова воплощения; отсутствие личных обращений к Богу, отсутствие ценности самих явлений.
Конечно, нигде в стихах Тютчева мы не найдем размышлений о том, что природа тождественна Богу или Бог – природе, нигде не найдем отрицания Бога как Личности. В стихах Тютчева Бог явлен именно как Творец мира, Судия человеческих поступков, Промыслитель, милосердный и всемогущий, как «благое Провиденье»; человек же – как носитель бессмертной души, стремящейся в высший мир. Природа же для Тютчева – именно творенье, созданье. Подтвердим прежде всего последнюю мысль, ибо она является пробным камнем для распознавания христианства и пантеизма: «Творенью пир дает природа» («Весна», 1821), «Люблю смотреть, когда созданье // Как бы погружено в весне» («Слезы», 1823) – пишет поэт о весне в ранних стихах. «По высям творенья, как бог, я шагал…» («Сон на море», 1829) – мир и творенье, созданье для поэта синонимы. «Таинственно, как в первый день созданья, // В бездонном небе звездный сонм горит…» («Как сладко дремлет сад темно-зеленый…», 1835) – звезды для поэта есть не затронутый грехом – нетленный, не растленный злом, непорочный мир, совершенный, как и в день, когда небесные светила вышли из Божьих рук. Образ чистых, непорочных и нетленных звезд и неба, не подлежащих тлению, – один из самых благодатных, отрадных для поэта: «А небо так нетленно-чисто, // Так беспредельно над землей…» («И гроб опущен уж в могилу…», 1835); «Как над этим дольним чадом…// Звезды чистые горели, // Отвечая смертным взглядам // Непорочными лучами» («Кончен пир, умолкли хоры…», 1850).
В тютчевском переводе «Песни радости» (1823) Шиллера звучит та же тема: «Душу Божьего творенья // Радость вечная поит…» Даже в горьком: «И нет в творении – Творца!» («И чувства нет в твоих очах…», 1836) – есть нечто парадоксальное: у того, что сотворено, есть Творец, и в скептическую минуту поэт усомнится, в том, что Творец присутствует в тварном мире, точнее, в одном из его существ, в душе бесчувственной девушки, но никак не в существовании самого Творца. Далее: «Недаром милосердным Богом // Пугливой птичка создана…» («Недаром милосердным Богом…», 1851) – так не обмолвился бы ни один пантеист, как не сопоставил бы весеннюю радость с «Бога животворным гласом» («Весна», 1821).
Так что в своих воззрениях на природу Тютчев, равно как и в своем восхищении природной красотой, не похож на пантеиста, ибо то, что природа есть мир, сотворенный Богом и сотворенный прекрасным, в стихах Тютчева разных лет эксплицировано с полной очевидностью. Более того, поэт ощущает и постоянную заботу Творца о твари («Когда на то нет Божьего согласья…», 1865):
Он милосердный, всемогущий,
Он, греющий Своим лучом
И пышный цвет на воздухе цветущий,
И чистый перл на дне морском.
Отметим также, что с точки зрения пантеизма решительно невозможно объяснить, что значит утверждение: в природе есть любовь и свобода («Не то, что мните вы, природа…», 1836). Это именно христианские категории. Душа в природе – это еще может быть близко пантеисту, но любовь и свобода в природе для пантеиста немыслимы. В этой тютчевской поэтической декларации каждое слово философски точно. «Не слепок» – здесь мыслится, точнее, отрицается поэтом именно платоновский взгляд на природу как всего лишь на отражение идеального космоса. «Не бездушный лик», а «душа» в природе – здесь утверждается одушевленность природы, ее пронизанность жизнью – и здесь, по-видимому, мы отмечаем то общее, что присуще и пантеизму, и христианству и что противостоит материалистическому пониманию природы. Однако «любовь» – это, безусловно, христианская идея, покрывающая предыдущую. Любовь в природе можно мыслить только как излитую в нее в акте творения Богом, как присутствие в ней божественных энергий. Идея свободы в природе мыслима лишь в контексте христианской космологии: вся тварь создана свободной, предназначенной к обожению и могущей выбрать свой путь. Человек избрал путь греха, и остальная тварь вслед за ним обречена на страдание. Таким образом, стремление тварной природы к возвращению к своему Творцу, свободное по сути, – лишь так можно мыслить «свободу» в природном мире. Так что, какой бы ни была в истории создания этой оды-инвективы отправная точка размышлений поэта, исходные интуиции философии природы окрашены здесь в христианские тона, и далее названные темы будут развиваться в иных стихах.
Так, тема любви как сущности природной жизни звучит и в других тютчевских стихотворениях. Например, поэт описывает ликование природной жизни («Сияет солнце, воды блещут…», 1852):
Поют деревья, блещут воды,
Любовью воздух растворен…
По мысли стихотворения «Ты, волна моя морская…» (1852), любовь дышит в водной стихии:
Сладок мне твой тихий шепот,
Полный ласки и любви…
Мысль о любви, свободе, сознании применительно к природе прозвучит в стихотворении «Небо бледно-голубое…» (1866), в котором описывается осень, продлившая «летнюю негу», – вопреки естественному ходу природной жизни:
Словно строгий чин природы
Уступил права свои
Духу жизни и свободы,
Вдохновениям любви.
В этом ласковом сиянье,
В этом небе голубом
Есть улыбка, есть сознанье,
Есть сочувственный прием.
В целом тихие, кроткие, смиренные лики природы, которые созвучны основной тональности православия, дороги и близки поэту. Стихи, воссоздающие подобные картины, проходят через все творчество Тютчева. Но кульминирует тема любви и кротости, столь значимая для понимания природы поэтом, в стихотворении 1855 года «Эти бедные селенья…», относящемся к другой, историософской теме, но имеющей существенное отношение и к теме природы.
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа…
– так смиренной, скудной и кроткой по духу природной картиной открывается стихотворение. В этой бедности «сквозит и тайно светит» божественная Любовь, поскольку Христос пребывает здесь, на земле, и Его дух дышит в скудной русской природе. Да, в природе есть любовь, потому что ее
…в рабском виде Царь Небесный
Так что это стихотворение можно считать одной из кульминаций и в христианской философии природы Тютчева. Поэт здесь говорит о явном для него характере духовности русской природы: в ней «светит» не просто абстрактная, в пантеистическом смысле, некая жизнь и одухотворенность, а вполне конкретная духовность – живое присутствие в ней Христа.
Таким образом, радикальное отличие христианской концепции природы от пантеистической, заключающееся в признании тварности мира и причастности его благодатным божественным энергиям, излитым в мир в Христовом пришествии, – этот точный критерий дает нам возможность сделать вывод о независимости тютчевской мысли от пантеистической «картины мира».
Третий аргумент исследователей, утверждающих тютчевский пантеизм, – обилие античных образов в ранних стихах поэта. Прежде всего, сам факт подобного «обилия» требует проверки. Вопреки мнению Б. М. Козырева, утверждавшего, что в ранних стихах поэта вообще нет христианских образов, можно назвать более 40 стихотворений периода до 1850 года, в которых употребляются образы из христианского контекста:
— «пламень Божий»;
— «Творенью пир дает природа…»;
— «Как Бога животворный глас…»;
— «созданье // Как бы погружено в весне»;
— «ангел слез»;
— «небо серафимских лиц»;
— «Не дай нам духу празднословья…»;
— «ангельская лира // Грустит в пыли по небесах »;
— «…не дано ничтожной пыли // Дышать божественным огнем»;
— «Таков горе духов блаженных свет. // Лишь в небесах сияет он, небесный, // В ночи греха, на дне ужасной бездны // Сей чистый огнь, как пламень адский, жжет»;
— «колокольный звон»;
— «…благодать, // Разлитую в воздухе чувствую я…»;
— «Великий Бог! Веди нас ныне, // Как некогда Ты вел в пустыне // Свой избранный народ!»;
— «Все зримое опять покроют воды,// И Божий лик изобразится в них!»;
— «…что в существе разумном мы зовем // Божественной стыдливостью страдания»;
— «Он видит все и славит Бога. »;
— «Сие-то высшее сознанье // Вело наш доблестный народ – // Путей небесных оправданье // Он смело на себя берет»;
— «горнее жилище», «дней воскресных Тишина»;
— «…вольет елей душистый и янтарный»;
— «Я лютеран люблю богослуженье…»;
— «она молилась», «Дышала на устах молитва, // Во взорах небо ликовало»;
— «Он с молитвой просыпался. »;
— «Таинственно, как в первый день созданья, // В бездонном небе звездный сонм горит…»;
— «утеха рая»;
— «Господь милосердный, будь бедным покров!»;
— «Вражду твою пусть Тот рассудит,// Кто слышит пролитую кровь…»;
— «Небесный царь, благослови // Твои благие начинанья…», «Как вестник Нового завета, // Весь Мир Славянский обошел…», «Да над душою просветлевшей // Почиет Божья благодать!»;
— «Миросоздания неконченное дело», «…новый мир… На Божий свет ты вынес за собой»;
— «Ад ли, адская ли сила ‹…› // Огнь геенский разложила…».
Далее, начиная с 1850 года, подобных образов будет все более и более. Очевидно, что изначально вне христианского контекста тютчевская поэзия просто немыслима. Библейские, чаще новозаветные образы и мотивы входят в его поэзию изначально, их употребление отражает и процесс духовного становления личности. Так, в ранних стихотворениях можно отметить использование христианской образности и в шутливо-ироническом контексте («Противникам вина»), в дерзких строках «Не дай нам духу празднословья…», или в горьких стихах о разочаровании в конкретной личности поэт может сделать обобщение: если в тебе нет души, то в творении нет Творца. Но ни в одном стихотворении нет ни неверия, ни отрицания. Поэт в юношеских стихах может сказать Богу: не требуй от меня молитв, может сказать: Тебя нет в тварном мире. Но никогда: Бога нет. Бог для поэта – «Ты», Благое Провиденье, Личность, к Которой может обратиться человек.
Поэт в ранних стихах действительно употребляет имена и языческих богов – это общее место всех исследований о Тютчеве. В этом нет ничего собственно языческого, это вполне органично для европейского сознания – использовать язык античности, как использовали его, трансформируя, и святые отцы. Как христианское откровение покрывает собой, превосходя все прежнее, включая в себя и переосмысляя предшествующие верования человека в свете новой открывшейся Истины, так и в стихах русских поэтов 19 века христианское покрывает античное, как это явлено в пушкинской иерархически выверенной строке: «Веленью Божию, о Муза, будь послушна…».
Отметим, что обилие античных образов в лирике Тютчева первого периода 22 – это явное преувеличение, их существенно меньше, чем образов христианских. Если можно привести фрагменты более чем 40 стихотворений, написанных до 1850 года, с образами и мотивами из христианского контекста, то в тот же период мы находим не более 20 стихотворений с образами античными.
Так что все три отмеченных аргумента исследователей, подтверждающих будто бы пантеизм Тютчева, нельзя признать убедительными.
Стоит добавить: отмечая стихотворения с христианскими и языческими образами, некоторые из них мы обнаруживаем в обоих списках, то есть языческие образы зачастую соседствуют с христианскими внутри одного произведения. Это, однако, вряд ли говорит о борьбе в душе поэта язычества и христианства, но, скорее, об использовании поэтом образного арсенала культуры. Каким бы глубоким ни было увлечение поэта языческими темами и образами, назвать его по этой причине язычником по мировоззрению неправомерно: никто из поэтов, разумеется, не отказался от христианской веры ради языческой. В образы языческих богов вкладывали порой глубокий и тонкий, порой философский и даже религиозный (как, например, у Вяч. Иванова и у М. Волошина) смысл, но о реставрации язычества в 19 столетии христианской эпохи говорить вряд ли возможно, разве что «язычество» поэта можно понимать лишь в размытом или переносном смысле, что неуместно в научных исследованиях.
Опыт претворения античности весьма глубок в христианской культуре: традицию античности изучали восточные отцы, использовали ее язык. С другой стороны, высоты эллинского духа, его предчувствия (например, идеи Платона, христианина до Христа) в свете христианского откровения ретроспективно обретали свой истинный, прообразовательный, и неведомый язычеству, лишь гадательно предчувствуемый им смысл. Святоотеческая литература включила в своей арсенал и образы античной мифологии и философии, опять же преображая их, так что иерархически высшее всецело переплавило частичные истины античной эпохи.
Можно ли обвинить Тютчева, например, в безразличии к духу разных религиозных систем, в беспорядочном смешении разнородного: античной и христианской символики? Этот вопрос стоит поставить исследователю, если для него слово «Пан» в стихотворении поэта не является безусловным аргументом в пользу языческой веры и пантеизма.
Можно привести здесь два характерные примера. В стихотворении 1821 года «А. Н. М.» поэт противопоставляет друг другу две картины мира – античную и современную, научную. Вторая, основанная на рассудочном постижении природы «рабами ученой суеты», иссушает жизнь и тесна для души. Первая же поэтична, по сравнению с «убогой хижиной» науки, и подобна чертогу фей, где живут «златокрылые мечты». Размышляя об античности, поэт восклицает:
Где вы, о древние народы!
Ваш мир был храмом всех богов…
Мир как «храм всех богов» – это не точка зрения поэта, но мировоззрение, ушедшее в прошлое, для самого же поэта поэтические грезы древних «веселей», чем законы рассудка. Не истиннее, не глубже, но веселей и поэтичней. Так что говорить на основании этого стихотворения о язычестве поэта невозможно, его точка зрения здесь, при явном предпочтении античной поэтичности научной сухости, все же внешняя по отношению к ушедшему в прошлое язычеству.
В стихотворении «Весна» 1838 г. также возникнет языческий образ – блаженно-равнодушных богов. В начале стихотворения звучат мотивы, близкие христианскому контексту (возрождающая сила весны; вечная, сияющая весна) – и самобытное: непричастность весны стихии зла, трагическому миру человека:
Весна… она о вас не знает,
О вас, о горе и о зле…
Бессмертьем взор ее сияет…
Здесь на фоне трагизма человеческой жизни мир весенней природы с ее совершенной отрешенностью от человека представляется для мысли притягательной и мучительной загадкой. Блаженное равнодушие природы, «как подобает божествам», – язычество ли в этом уподоблении? Равнодушие к человеку мира природного – это проблема именно для христианской души, именно любовь к человеку Бога, явленная в Боговоплощении, делает особенно жгучим равнодушие к нему земной природы.
Противопоставления этого стихотворения сводятся к противоположению человека и природы как жизни частной и жизни общей. Так здесь впервые проявлено уничижение человеческой личности, то, что прот. В. Зеньковский назвал не вполне точно имперсонализмом. Действительно, если искать у поэта отступление от христианского миропонимания, то именно в концепции человека. И если бы другие стихотворения не свидетельствовали о вере поэта в бессмертие души, то можно было бы употребить названный термин.
Игра и жертва жизни частной!
Приди ж, отвергни чувств обман… –
так обращается к человеку поэт в этом стихотворении. Личность человека, выделившаяся из мира природного, – видимо, это поэт называет обманом чувств. Каков же выход для человека, по мысли тютчевского стихотворения? Его предлагает последняя строфа: «приди» к весенней природе, «ринься» в ее «животворный океан», наконец,
Хотя на миг причастен будь!
Именно финал этого стихотворения порой полагается как доказательство тютчевских пантеистических взглядов. Однако приобщение к жизни природы, хотя бы на миг, – этот минималистский рецепт поэта все же существенно отличен от пантеистического растворения в ней личности. «Божески-всемирная» жизнь природы, в которую можно «ринуться» в стремительном душевном порыве, мыслится здесь наполненной единым и целительным началом. Здесь нет противоречия духу христианства, равно как и христианского откровения. Логика же поэтической мысли такова: природа может показаться ближе к Богу, чем человек: в ней нет зла, и источник ее помраченности не в ней самой. И как бы ни была горька жизнь человека – что устоит перед дыханием весны! Кто из людей, независимо от миросозерцания, не знал подобных временных утешений, которые дарит природная красота. Подобное обращение поэта к природе – еще раз! – не является взлетом христианской мысли, но и невозможно счесть достаточным основанием для утверждения пантеизма.
Итак, обозначен тот пункт – пессимизм в понимании человеческой личности, – на который следует в дальнейшем обратить особенное внимание. Сами же по себе языческие образы раннего периода как в проанализрованных стихотворениях, так и в других не есть, конечно, доказательство язычества поэта. Порой они лишь иллюстрации к той или иной мысли, лишь перифрастическое обозначение ветра, творчества, зари, поэта (Зефир, Муза, Аполлон, Аврора, Гармонии сыны). Иногда эти образы служат выражению того или иного тонкого природного состояния, если языческий образ венчает стихотворение – например «ветреная Геба» как дух освежающей весенней грозовой стихии (в стихотворении «Люблю грозу в начале мая…») или дремлющий Пан как дух дремотного полудня («Полдень»). Порой языческие образы соединяются в концепции стихотворения с образами христианскими в гармонии единого неразложимого переживания, как в стихотворении «Видение», иногда же античные образы покрываются христианской идеей, как в стихотворениях «К оде Пушкина на вольность» и «Слезы».
В силу двойственности самого тварного мира: его изначальной божественной основы и его подчиненности греху, отношение к нему в христианскую эпоху исполнено драматизма и напряженности, чего не знает языческая поэзия, как и поэзия восточная. Отношения Тютчева с природой, начиная с ранних восторгов и кончая поздним разуверением в ее тайнах, неизбежно разворачиваются в драматическую историю. Ибо, устремляясь к миру природной красоты от зла и дисгармонии мира, невозможно обрести в слиянии с ней ожидаемого исцеления, но разве что минутное переживание красоты. Далее – это с очевидностью показывает запечатленный в стихах опыт Тютчева – неосуществимые надежды оборачиваются разочарованием и горечью, осознанием неисполнимости возлагаемых порой на природу упований.
Эти ожидания стали для поэта объектом поэтической рефлексии: стихотворение «Нет, моего к тебе пристрастья…» (1835) начинается эмоционально-взрывным «нет» – невозможностью отрицать пристрастие к земному. Здесь самооправдание – или сожаления? И кому из поэтов, кроме Тютчева, душа которого действительно к земному не прикреплена, как свидетельствуют его стихи, приходилось сожалеть о пристрастии к земле, оправдываться в этом?
Не «духов бесплотных сладострастье», не «утеха рая» влечет к себе поэта в весеннюю пору года, а «блаженство» весны, созерцания, праздности, спонтанности душевных переживаний, в чем он самому себе дает точный отчет. Идет ли здесь речь о выборе одного из двух «блаженств»: небесного созерцания или созерцания земного? Кажется, мысль поэта… затемненней. Говоря о небесном, поэт на чашу весов кладет не небесные откровения, а духовное «сладострастье» и «утеху рая», то есть частное, сладостное его проявление. На другой же – все лучшее, что может подарить земля: «цветущее блаженство мая», «румяный свет, златые сны». Поэт выбирает второе. Так в этом стихотворении описана власть тварного мира, природной красоты, особенно ощутимая весной. В восторженную минуту угашения духовного душевным мысль услужливо противопоставляет ее ощущаемой и смущающей чрезмерности, недолжности – то, что можно мыслью же осудить, а именно столь же чрезмерную тягу к сластям духовным, и из двух воспаленностей выбирается близкая, земная, украшенная всеми прелестями весенних картин и чувств.
Стихотворение «Тени сизые смесились…» (1830-ые гг.) описывает это искомое, желанное состояние слияния с жизнью природы: «Все во мне и я во всем. », которое переживается в вечерний сумеречный час. Однако желание поэта здесь – принять природу в себя (все во мне…) и расширить свое Я до пределов всей природы (я во всем…) – отзывается тоской. Это, думается, невыразимая тоска безличности, опустошения души в самоотреченном созерцании. Она рождает порыв:
Дай вкусить уничтоженья,
С миром дремлющим смешай.
Здесь не желание смерти как уничтожения души, но желание ощутить небытие своего «я», рожденного погружением в доличностный природный мир, испробовать это состояние – «вкусить» его, ощутить вкус небытия.
В названных выше двух стихотворениях нет взлета христианской мысли, но есть то искушение, которым природа – «губит человека». Именно так, драматически, звучит мысль поэта о мнимой загадочности природы, о ее искусе, губительном соблазне в знаменитом отречении 1869 года:
Природа – сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека…
Говоря об этих стихах, исследователи порой отмечают, что поэт, увы, разочаровался во всем, даже в одухотворенности природы. Но здесь естественное в поздние годы углубление мысли, уже не удовлетворяющейся прежними, чрезмерно патетическими восторгами, и прежней, преувеличенной в чем-то оценкой природного бытия.
С этим искушением, с жаждой безличного отдохновения, сопрягается в тютчевских стихах размышление о сущности личностного бытия. Здесь мы вновь подходим к главному проблемному пункту тютчевской философии. Итак: значимость личности есть «чувств обман», человек – «игра и жертва жизни частной», по мысли стихотворения «Весна» (1838); свобода человека – «призрачная свобода», источник разлада с природной гармонией и обреченности на ропот, согласно стихотворению «Певучесть есть в морских волнах…» (1838); «человеческое Я» – «нашей мысли обольщенье», оно подобно льдине, бесследно исчезающей в водной стихии («Смотри, как на речном просторе…», 1851); человеческая мысль бессильна и пуста, не имеет бытийственной реальности, есть лишь «призрак тревожно-пустой», подобный волне, призрачной и мгновенной («Дума за думой, волна за волной…», 1851).
Именно идеи этого круга – греховная слабость человека – воплощались Тютчевым в стихах. Но когда эта мысль чрезмерно заостряется и полагается вне христианского двуединства, тогда можно констатировать, что одногранность и безблагодатность мысли делает ее проблематичной в христианском контексте. И можно поставить вопрос: в выверенной формуле, согласно которой Я человека есть «нашей мысли обольщенье», то есть лестная, льстящая человеку иллюзия, – не неверие ли в бессмертие души?
Думается, для понимания стихотворений 1851 года «Смотри, как на речном просторе…» и «Волна и дума» значима и личная биографии поэта. Ведь безнадежно горькие мысли о человеке воплощаются поэтом ярче всего именно в этом году. Этот нижний пик в развертывании размышлений поэта о человеке – осознание крайней слабости человека, видимо, не случайно приходится на год, знаменующий в жизни поэта начало его романа с Е. А. Денисьевой. Это «слишком человеческое» в жизни поэта, мучительные и безвыходные страсти, приведшие к «страшному раздвоенью», рождают скорбно-пессимистические ноты в творчестве – мысли о ничтожестве человека вообще, постигаемом в собственном опыте бессилия перед страстями. Можно предположить, что покаянная тема, которая в стихах, обращенных к Денисьевой, прозвучит далее не раз, здесь впервые выразилась – пока еще в форме отвлеченного суждения о человеке вообще.
Причина последнего утверждения, как уже отмечалось выше, в том, что философ и религиозный мыслитель не всегда чувствует себя обязанным перечитать все написанное поэтом. Найдем ли мы в стихах Тютчева вторую часть двуединства – идею величия человека? Безусловно. Не только с иронией говорит поэт о величии человека: «Я, царь земли, прирос к земли». В стихотворении «Колумб» звучит иная нота – о величие человека: его созвучный миру гений способен открывать в мире новые горизонты. Но еще значимей впрямую выраженная тема бессмертия души, о чем поэт писал с совершенной ясностью, когда он обращается к теме смерти.
Если есть связь «с великой тайною загробной», – размышляет поэт, обращаясь к умершей женщине, то это величие души человека, проявленное в смерти:
…так это – видим, верим мы –
Исход души, тебе подобной,
Ее исход из нашей тьмы».
Поэт ощущает и связь умерших с живущими, и об этом речь идет в стихотворении «На юбилее князя П. А. Вяземского» (1861) – после славословия поэзии он предлагает вспомнить дорогие имена – «Жуковский, Пушкин, Карамзин!»:
Так верим мы, незримыми гостями
Теперь они, покинув горний мир,
Сочувственно витают между нами
И освящают этот пир…
Вспоминая о борце за веру, в стихотворении «Гус на костре» (1871) поэт говорит о том же:
Он духом в небе – братскою ж любовью
Еще он здесь, еще в среде своих…
Связь с душой умершей возлюбленной, обращение к ней – еще одно подтверждение той же мысли (рефрен в стихотворении «Накануне годовщины 4 августа 1864 г.»). Не природа, а именно человеческая душа (в стихотворении 1864 г.) позволяет поэту верить в высшее: при встрече с ней
… Ты вдруг почувствуешь живей,
Что есть мир лучший, мир духовный.
И это далеко не все примеры, показывающие, что Тютчев не мог быть имперсоналистом, наоборот, для него была характерна вера в бессмертие человеческой души.
Так что если рассматривать мысль поэта о ничтожестве «человеческого Я» не в изоляции от всего контекста его творчества, а на его фоне, то прояснится удельный вес скорбно-пессимистических дум 1851 года. Отметим, что в стихах, где выражена подобная мысль, используется именно слово «душа». «Человеческое Я» как ценность стоит в одном ряду с человеческим познанием, с человеческой мыслью, душа же – в ином.
Душа готова, как Мария,
К ногам Христа навек прильнуть.
Тютчев повторит подобный душевный порыв в предсмертном переложении молитвы, в котором созерцание желаемого сопряжено с ощущением собственного недостоинства:
Чертог Твой, Спаситель, вижу украшен,
Но одежд не имею да вниду в него…
В целом у Тютчева поэтическая мысль не проведена последовательно и целенаправленно через «тесные врата» христианской духовности, не подчинена, вероятно, и задачам духовного устроения личности, как это будет в поэзии А. Толстого и Хомякова. Стихи его есть отдельные отпечатки той духовной брани, которая происходила в его душе, и по этим симптомам мы можем судить о ее наиболее острых моментах. Но и при всей фрагментарности и спонтанности лирического самовыражения, поэт невольно мыслит в духе традиции, мысль его оказывается в явном соответствии с ее контекстом. Это показывает анализ ряда тютчевских тем, приведенный выше. Тютчевские фрагменты – это действительно осколки его внутреннего опыта, отдельные свидетельства о его возвышенных или горестных переживаниях. И высокие откровения, и искусы духа найдем мы в стихах поэта. И если взлеты и прозрения, безусловно, окрашены в христианские тона, то и искушения и упадок духа – это отступления христианина, а не нормальное состояние язычника или пантеиста.