Что такое погодные записи о каких событиях рассказывается в них летописец
Формы летописного повествования
Летописное сказание – устно-поэтического происхождения. Сказание – устное историческое предание в «книжной», литературной переработке летописца. Его использовали при отсутствии более достоверного материала, когда излагали события, летописцу не современные. В этих случаях летописец имел один основной источник – устное историческое предание.
Летописное сказание – устно-поэтического происхождения. Сказание – устное историческое предание в «книжной», литературной переработке летописца. Его использовали при отсутствии более достоверного материала, когда излагали события, летописцу не современные. В этих случаях летописец имел один основной источник – устное историческое предание. (Предания об основании Киева, призвании князей, мести Ольги древлянам).
Все летописные сказания устно-поэтического происхождения, но не все – народного. Наряду с историческими преданиями, отражающими народное понимание событий (рассказ о юноше-кожемяке), летописец пользовался и преданиями княжеско-дружинного происхождения и содержания (биография Олега). В народных преданиях герой – простой человек, своей инициативой освобождающий Русскую землю от врагов.
Летописный рассказ – прямое отражение действительности, он документален. Но рассказчик описывает событие так, как сам его воспринял и понял. Летописный рассказ, как и погодная запись, всегда строго фактографичен, конкретен, производит впечатление делового отчета, военного донесения (рассказ о походе Изяслава Мстиславича на Путивль в 1146 году). Некоторые мелкие детали попадают в поле зрения летописца и отмечаются им наряду с остальными фактами. Эти детали дают представление о быте той эпохи.
Одна из характерных особенностей летописного рассказа – речи действующих лиц. Иногда обмен речами и монологи составляют все содержание.
Литературное своеобразие летописного рассказа – в появлении личности автора. В отличие от погодной записи он здесь ощущается – есть его оценки событий, попытки их комментировать, прямые характеристики действующих лиц, индивидуальная манера излагать рассказ. Автор рассказа об ослеплении Василька Теребовльского стремится точно отразить мельчайшие подробности фактов.
Древнерусский автор воспроизводил единичные факты во всей конкретности. Предметом его внимания было не общее, а частное. Он никогда не возвышался до обобщений, до изображения жизненных фактов в их типическом проявлении, только констатировал единичные факты в их поверхностной взаимосвязи.
Летописная повесть (термин условнее) – повествование о смерти князя, «некролог». От рассказа отличается тем, что выдержана в рамках определенного стиля – агиографического. События в ней приобретают новые очертания, далекие от документальности.
Повести выросли из погодных записей о смерти (когда умер, где похоронен, иногда упоминался плач). К погодному известию стала присоединяться «от автора» характеристика покойного князя как человека и как примерного христианина, и оно преобразовалось в рассказ особого типа – некролог. Процесс формирования повести как жанра закончился, когда к некрологу стал присоединяться рассказ о событиях, предшествовавших смерти и об обстоятельствах смерти. Умирают все герои, как того требовал агиографический канон. Повесть, как и житие, стремилась устранить все черты индивидуального характера.
Отдельные формы летописного повествования далеко не всегда строго следуют своему методу. Разнобой имеет место даже в пределах одного повествовательного ряда. Смешение различных литературных манер можно проследить на примере рассказа о крещении Ольги, в котором наблюдается два ее образа – народно-поэтический мудрой девы сказок и агиографический равноапостольной святой.
26.09.2016, 3911 просмотров.
Формы летописного повествования. Еремин
· Документы из княжеских архивов (литературного значения не имеют)
Летописное сказание – устно-поэтического происхождения. Сказание – устное историческое предание в «книжной», литературной переработке летописца. Его использовали при отсутствии более достоверного материала, когда излагали события, летописцу не современные. В этих случаях летописец имел один основной источник – устное историческое предание. (Предания об основании Киева, призвании князей, мести Ольги древлянам).
Все летописные сказания устно-поэтического происхождения, но не все – народного. Наряду с историческими преданиями, отражающими народное понимание событий (рассказ о юноше-кожемяке), летописец пользовался и преданиями княжеско-дружинного происхождения и содержания (биография Олега). В народных преданиях герой – простой человек, своей инициативой освобождающий Русскую землю от врагов.
Летописный рассказ – прямое отражение действительности, он документален. Но рассказчик описывает событие так, как сам его воспринял и понял. Летописный рассказ, как и погодная запись, всегда строго фактографичен, конкретен, производит впечатление делового отчета, военного донесения (рассказ о походе Изяслава Мстиславича на Путивль в 1146 году). Некоторые мелкие детали попадают в поле зрения летописца и отмечаются им наряду с остальными фактами. Эти детали дают представление о быте той эпохи.
Одна из характерных особенностей летописного рассказа – речи действующих лиц. Иногда обмен речами и монологи составляют все содержание.
Литературное своеобразие летописного рассказа – в появлении личности автора. В отличие от погодной записи он здесь ощущается – есть его оценки событий, попытки их комментировать, прямые характеристики действующих лиц, индивидуальная манера излагать рассказ. Автор рассказа об ослеплении Василька Теребовльского стремится точно отразить мельчайшие подробности фактов.
Древнерусский автор воспроизводил единичные факты во всей конкретности. Предметом его внимания было не общее, а частное. Он никогда не возвышался до обобщений, до изображения жизненных фактов в их типическом проявлении, только констатировал единичные факты в их поверхностной взаимосвязи.
Летописная повесть (термин условнее) – повествование о смерти князя, «некролог». От рассказа отличается тем, что выдержана в рамках определенного стиля – агиографического. События в ней приобретают новые очертания, далекие от документальности.
Повести выросли из погодных записей о смерти (когда умер, где похоронен, иногда упоминался плач). К погодному известию стала присоединяться «от автора» характеристика покойного князя как человека и как примерного христианина, и оно преобразовалось в рассказ особого типа – некролог. Процесс формирования повести как жанра закончился, когда к некрологу стал присоединяться рассказ о событиях, предшествовавших смерти и об обстоятельствах смерти. Умирают все герои, как того требовал агиографический канон. Повесть, как и житие, стремилась устранить все черты индивидуального характера.
Отдельные формы летописного повествования далеко не всегда строго следуют своему методу. Разнобой имеет место даже в пределах одного повествовательного ряда. Смешение различных литературных манер можно проследить на примере рассказа о крещении Ольги, в котором наблюдается два ее образа – народно-поэтический мудрой девы сказок и агиографический равноапостольной святой.
Ведение погодных записей
Ведение погодных записей, т.е. пополнение летописи новыми сообщениями из года в год, вслед за самими событиями, может быть прекрасно изучено на англо-саксонском материале. В рукописях A, C, E и H имеются фрагменты, представляющие собой подлинники погодных записей (см. § 6.3–6.4, 7.7, 8.1–8.2). Кроме того, в некоторых случаях данные о процессе ведения таких записей могут быть получены на основании вторичных текстов: так, по рукописи A и другим текстам мы можем судить о пополнении королевских (?) анналов в конце IX – первой половине X в. (§ 6.3–6.4); целый ряд данных позволяет кое-что сказать о работе летописцев, ведших в XI в. Вустерские анналы (§ 7.7).
Ведение погодных записей в Англии не было единообразным. Прежде всего различной была степень регулярности этих записей. Рукописи A, C, E и H позволяют говорить о том, что практиковалось пополнение летописи ежегодно (наиболее яркие примеры – рукопись C за 1045–1051 гг., рукопись E за 1122–1124 гг.), чаще чем раз в год (палеографический рубеж имеется внутри статьи 1045 и, возможно, других статей 1040‑х годов рукописи C; несколько раз за 1114 г. была пополнена рукопись H), и, наоборот, единовременно сразу за несколько лет (рукопись A за конец IX – X в.; рукопись C за 1052–1056 и 1065–1066 гг.; рукопись E за 1128–1131 гг.).
В процессе ведения погодных записей могла использоваться какая-то параллельно ведшаяся летопись, но могла и не использоваться. Так, рукопись A в X в. пополнялась как выписками из королевских (?) анналов, так и оригинальными записями. Рукопись C частично пополнялась оригинальными абингдонскими записями (почти всегда краткими), а частично – заимствованиями из Вустерских анналов. Последние были осуществлены тремя разновременными блоками (статья 1049 г., статьи 1052–1056 гг., статьи 1065–1066 гг.). При пополнении Вустерских анналов дважды использовался «протограф E» – летопись, ведшаяся в Кентербери, а позднее, вероятно, в Дареме. При пополнении этой последней, в свою очередь, была использована рукопись C (статьи 1043–1044 гг.). Летописец, ведший анналы Питерборо (рукопись E), как минимум один раз (в статье 1130 г.) использовал другую летопись (вероятно, кентерберийскую). Нельзя исключать и других заимствований, хотя доказать их трудно, – но при этом в тексте погодных записей имеются несомненно оригинальные (и довольно пространные) рассказы о событиях в аббатстве Питерборо.
Установить сам факт заимствования текста из одной летописи в другую проще, чем проследить в деталях, как это заимствование осуществлялось и какие изменения претерпевал заимствуемый текст. На первый вопрос вообще ответить очень сложно: одно аббатство одалживало у другого целую рукопись? Отдельную тетрадь? Делалась промежуточная копия? Над этим еще предстоит думать[1]. На второй вопрос ответить возможно – но только в тех случаях, когда мы имеем достаточно текстов для сопоставления. В § 7.7 я постарался детально проанализировать то, какие изменения претерпела статья 1049 г. Вустерских анналов под пером писца C, использовавшего ее для своей летописи в самое ближайшее время после написания. Выяснилось, что писец C по бóльшей части копировал текст протографа, однако вносил в него дополнения в соответствии со своими собственными знаниями и взглядом на происходящее.
Сохранившиеся «живые летописи» дают возможность судить о том, на какой срок вперед изготавливались тетради. Так, к рукописи A в середине X в. была приплетена восьмилистная тетрадь, в которой вначале был написан текст за 924–946 гг., а затем – постепенно – и весь текст за X–XI вв. При создании рукописи C, возможно, была заготовлена впрок чистая восьмилистная (?) тетрадь, хотя в последней тетради рукописи еще оставалось место для будущих погодных записей. В рукописи E ведение погодных записей в 1122 г. началось на последнем листе рукописи, остававшемся свободным, однако уже в следующем 1123 г. была изготовлена новая десятилистная тетрадь, которой хватило для всех последующих добавлений рукописи.
В рукописи E были изначально оставлены широкие поля – возможно, для внесения добавлений. В других рукописях такого не наблюдается.
Итак, англо-саксонский материал позволяет сделать довольно много наблюдений над тем, как выглядел процесс ведения погодных записей. Применительно к Древней Руси (до 1400 г.) единственный случай, когда мы можем детально изучить то, как велись погодные записи, – это приписки на дополнительных листах Син.
Основная часть этой рукописи была написана в два этапа: около 1234 г. и около 1330 г. Впоследствии к ней были приплетены три дополнительных листа, на которых разместились добавления за 1330–1333, 1337, 1345 и 1352 гг., сделанные четырьмя разными почерками (причем первый писец, написавший статьи за 1330–1337 гг., работал, скорее всего, в два приема: отдельно были написаны известия за 1330–1331 и 1332–1333 гг.). Син. был написан и продолжал пополняться в новгородском Юрьеве монастыре. Большинство записей на дополнительных листах были оригинальными, но статьи 1332–1333 гг. (второй прием в работе первого из писцов) были по большей части заимствованы из ведшейся в это время в Новгороде архиепископской летописи[2].
Других примеров погодных записей старше 1400 г., сохранившихся в подлиннике, у нас нет. Однако можно с уверенностью сказать, что значительная часть дошедших до нас летописных текстов сформировалась именно в результате ведения погодных записей.
Наиболее изученный пример здесь – новгородское летописание XII–XIV вв. Ученые уже в XIX в. довольно единодушно писали о том, что в основе дошедшей до нас Н1 лежит новгородская владычная летопись (НВЛ), ведшаяся при Софийском соборе начиная с XI или XII в.[3] Старший и младший изводы Н1 (Син. и Н1мл.) независимо друг от друга восходят к одному протографу, которым и была НВЛ. Разночтений между Син. и Н1мл. сравнительно немного, а их общий текст может быть возведен к НВЛ, которая, таким образом, может быть уверенно реконструирована[4].
В результате исследований А.А. Гиппиуса стало возможным говорить о том, что НВЛ существовала в одном «официальном экземпляре». Он возник в 10‑х годах XII в. (в 1115 или 1117 г.)[5] и впоследствии пополнялся погодными записями вплоть до XV в. Отдельные тетради этого «официального экземпляра» могли заменяться на новые, отредактированные, однако рукопись в целом, скорее всего, ни разу не заменялась[6]. НВЛ, таким образом, представляла собой аналог рукописи A, с той только разницей, что погодные записи в ней делались, судя по всему, намного более систематично и на протяжении большего времени.
Благодаря лингвистическому исследованию А.А. Гиппиуса текст НВЛ может быть довольно уверенно разграничен на фрагменты, созданные разными (архи)епископскими летописцами. Как правило, смена архиепископа влекла за собой смену летописца, пополнявшего НВЛ. В некоторых случаях, однако, такая смена не прослеживается, и тогда можно предполагать, что один и тот же летописец пополнял летопись в период правления двух архиепископов: летописец Гавриила и Мартирия (статьи 1187–1199 гг.), летописец Спиридона и Далмата (статьи 1226–1274 гг.), летописец Феоктиста и Давыда (1299–1310 гг.)[7]. Что касается первого из летописцев, ведших НВЛ в XII в. (статьи 1115–1132 гг.), то, согласно гипотезе Гиппиуса, он вел еще княжескую летопись, которая только в 1132 г. – в результате конфликта новгородцев с князем Всеволодом Мстиславичем – перешла в руки архиепископа Нифонта[8].
Изложу здесь коротко выводы моего собственного исследования этого вопроса. При попытке ответа на него мною были использованы следующие приемы: наблюдения над распределением по тексту летописи точных дат; наблюдения над порядком расположения известий в пределах погодной статьи; поиск нарушений хронологической последовательности изложения; поиск нарушений абсолютной хронологии событий и анализ использования мартовских и ультрамартовских датировок; анализ объема погодных статей; наблюдения над тем, какие известия в Син. начинаются с новой строки, а какие – нет[10].
Работа летописцев, продолжавших НВЛ в XII–XIII вв., видится мне следующим образом. Летописец князя Всеволода (статьи 1115–1132 гг.) работал, скорее всего, достаточно бессистемно. Иногда запись производилась непосредственно после события, иногда – сразу за несколько лет. Особенно очевиден перерыв в ведении летописи в 1119–1124 (или даже 1125) гг. Впрочем, небольшой объем погодных статей, созданных летописцем Всеволода, делает все выводы о его работе весьма гипотетичными[11].
Более уверенно можно охарактеризовать деятельность летописца архиепископа Нифонта (статьи 1132–1156 гг.), которым предположительно был древнерусский математик Кирик Новгородец (см. также § 2.7). Этого книжника отличала особая приверженность к точному датированию событий и, видимо, стремление к оперативной записи событий. Благодаря этому фрагмент текста за 1143–1147 гг., в котором точные даты начисто отсутствуют (и наоборот, присутствует ряд приблизительных датировок), уверенно определяется как перерыв в ведении летописи. О том, что статьи 1143–1147 гг. были написаны «задним числом», не ранее 1148 г., говорят и некоторые другие наблюдения. Любопытно, что этот период совпадает с княжением в Новгороде Святополка Мстиславича. Какова конкретно связь между княжением Святополка и перерывом в ведении летописи, сказать трудно, однако это совпадение вряд ли случайно[12].
Летописец епископа Аркадия (статьи 1157–1163 гг.) написал слишком мало погодных статей, чтобы можно было с уверенностью говорить о манере его работы. Однако анализ порядка освещения событий в пределах каждой статьи, а также некоторых сбоев относительной хронологии позволяет предположить, что обращался к летописи он не чаще, чем раз в год, а возможно, и реже[13].
Летопись архиепископа Ильи (статьи 1164–1186 гг.), автором которой предположительно был священник Герман Воята, представляется мне чередованием периодов, когда летописец записывал события более или менее синхронно тому, как они происходили, и, наоборот, длительных перерывов в ведении летописи. Это видно главным образом из того, как по тексту летописи распределяются точные даты, но подкрепляется и другими наблюдениями[14]. Один из периодов, в которые Герман Воята, по-видимому, вел летопись синхронно событиям (статьи 1168–1170 гг.), совпадает со временем, когда, согласно А.А. Гиппиусу, тот же Герман перерабатывал начальную часть НВЛ, заменив часть ее тетрадей на новые, отредактированные[15]. Вполне естественно, что летописец, работая над начальными тетрадями рукописи, одновременно записывал текущие события на ее завершающих листах[16].
Манера работы летописца архиепископов Гавриила и Мартирия (статьи 1187–1199 гг.), как кажется, может быть реконструирована с большой степенью детальности. Всего можно выделить девять или десять моментов пополнения летописи в этот период. При Гаврииле (1187–1193) летописец обращался к своему труду редко (собственно, всего два или три раза в 1187–1189 гг.), а события, произошедшие между июнем 1189 и январем 1193 г., были записаны уже при новом владыке – Мартирии (1193–1199). В период правления Мартирия летопись пополнялась практически ежегодно. Если все это верно, получается, что тот же самый человек при новом архиепископе стал основательнее подходить к своим обязанностям по ведению летописи – в чем, конечно, нет ничего невозможного. Интересно, что моменты пополнения летописи при Мартирии вряд ли приходятся на конец мартовского года. Они колеблются между августом и январем. Пожалуй, основным содержанием летописи в период правления Мартирия является его бурная строительная деятельность, а раз так, возможно, пополнение летописи было приурочено к окончанию строительного сезона: очередное пополнение летописи было своеобразным обобщением того, что построено в Новгороде и его окрестностях за истекший период[17].
Более сложная ситуация – с летописанием первой четверти XIII в. – периода, известного чехардой на новгородском архиепископском престоле. Текст Н1 за этот период осложнен, по-видимому, вставками и исправлениями, делавшимися тоже в начале XIII в.[18] Поэтому реконструкция процесса ведения погодных записей в Новгороде начала XIII в. – задача довольно рискованная, даже несмотря на обилие разнообразных данных, помогающих такому исследованию. Тем не менее, согласно полученным мною выводам, в деятельности обоих летописцев этого времени – летописца архиепископа Митрофана (статьи 1200–1211 гг.) и летописца архиепископа Антония (статьи 1211–1226 гг.) – чередовались периоды более или менее синхронного записывания событий и длительные перерывы (по нескольку лет) в ведении летописи[19].
Летописец архиепископов Спиридона и Далмата (пономарь Тимофей) вел летопись очень долго. По лингвистическим данным, ему принадлежат 48 погодных статей (1226–1274 гг.), причем некоторые из них весьма пространны. О характере его работы судить труднее всего. Как показал А.А. Гиппиус, в тексте летописи Тимофея имеются две группы статей, созданные, скорее всего, единовременно, «задним числом»: статьи 1226–1230 и 1246–1250 гг.[20] Мне представляется, что единовременно также написаны статьи 1263–1266 гг. (объединенные одной темой – взаимоотношениями с Литвой и Псковом), а возможно, и некоторые другие группы погодных статей. Кроме того, судя по полному отсутствию точных дат под 1246–1258 гг.[21], предполагаемая Гиппиусом пауза в ведении летописи должна быть несколько расширена: думаю, что летопись не пополнялась на протяжении всех названных лет, которые были описаны «задним числом» после 1258 г. Если это верно, перед нами самый большой перерыв в ведении НВЛ на протяжении XII–XIII вв. В остальном манера работы Тимофея представляется пока не вполне ясной. Трудно сказать, насколько регулярно он делал записи, например, в 1230‑х годах[22].
Итак, скорее всего, НВЛ пополнялась достаточно часто, однако в манере работы новгородских летописцев XII–XIII вв. наблюдалось значительное разнообразие. Были периоды, когда записи делались, видимо, более или менее синхронно происходившим событиям (при Нифонте, в некоторые периоды при Илье, Митрофане, Антонии), ежегодно (при Мартирии), реже чем раз в год, большими блоками (летописцем князя Всеволода, летописцем архиепископа Нифонта за 1143–1147 гг., в некоторые периоды при Илье, Гаврииле, Митрофане, Антонии, Спиридоне и Далмате).
Это разнообразие весьма напоминает картину, которую мы видели на англо-саксонском материале – быть может, с той разницей, что англо-саксонские рукописи дают несколько больше примеров ежегодного пополнения летописи. Схожую картину разнообразия в манере пополнения «живой летописи» видим, например, и в ирландских Инишфалленских анналах, ведшихся с конца XI по начало XIV в. и сохранившихся в подлиннике[23].
Погодные записи НВЛ за XII–XIII вв. были в своем абсолютном большинстве оригинальными. Архиепископские летописцы фиксировали события, происходившие как в Новгороде, так и (реже) за его пределами[24], почти не прибегая к заимствованиям из других летописей. Единственное несомненное исключение здесь – группа известий в статьях 1203–1204 гг., находящая себе параллель в летописании Северо-Восточной Руси (Лавр., Радз.). По мнению А.А. Гиппиуса, речь идет о разовом заимствовании группы известий из владимирского летописания. Это заимствование произошло в период правления в Новгороде архиепископа Митрофана – владимирского ставленника[25].
Е.Л. Конявская не согласилась с предположением А.А. Гиппиуса. Она обращает внимание на то, что в группе неновгородских известий в статьях 1203–1204 гг. лишь часть сообщений находит себе текстуальную параллель во владимирских летописях, а другие сообщают о тех же событиях, но текстуальных совпадений проследить невозможно. При этом известия, в которых текстуальная связь не прослеживается, читаются и в Син., и в Н1мл., тогда как текстуально связанные с владимирскими летописями известия – только в Н1мл.[26]
Аргументация Е.Л. Конявской заставляет серьезно задуматься над происхождением неновгородских известий 1203–1204 гг. в Н1, однако мне по-прежнему кажется, что источник у всех них один. Главное, что заставляет меня так думать, это уникальность данной группы сообщений: ни до, ни после в Н1 подобной компактной группы неновгородских известий мы не встретим. Исследовательница права в том, что в сообщениях о взятии Киева Рюриком, о походе Ольговичей на Литву нет бесспорных текстуальных параллелей с дошедшими до нас неновгородскими летописями. Однако очевидно и то, что во владимирских летописях присутствует практически тот же набор известий за эти годы.
Скорее всего, заимствование этих известий имело место почти сразу после описываемых событий. Мною была высказана догадка о том, что это произошло весной 1205 г.[27], когда в Новгород на княжение прибыл старший сын великого князя Владимирского Константин Всеволодич[28]. Так это или не так, новгородский летописец, включивший данные заимствования в НВЛ, очевидно, был современником событий 1203–1204 гг., мог иметь о них независимую информацию и вполне мог вместо дословного копирования источника дать свой, несколько отличный от владимирского, рассказ. Тем более, что даже там, где текстуальная связь прослеживается (сообщение о походе южнорусских князей на половцев), повествование сильно сокращено и перефразировано. Думаю поэтому, что прав А.А. Гиппиус, который пишет (в ответ на возражения Е.Л. Конявской), что во всех неновгородских известиях Н1 за 1203–1204 гг. «соотношение “внешнего” летописного источника и дополнений, основанных на устной информации, является принципиально сходным, различия касаются лишь пропорций того и другого»[29].
Что же касается различий в отражении этих известий в Син. и Н1мл., о которых упоминает Конявская, то убедительное объяснение им предложено Гиппиусом. Эти различия связаны с тем, что Син. и Н1мл. по-разному устраняли неувязки, возникшие в НВЛ вследствие включения в нее обширной «Повести о взятии Царьграда фрягами» под 1204 г.[30], а значит – не имеют отношения к проблеме происхождения кратких известий статей 1203–1204 гг.
Итак, на мой взгляд, в 1205 г., в ходе очередного пополнения НВЛ, был использован текст владимирской летописи за 1203–1204 гг. При этом новгородский летописец подошел к использованию владимирского источника творчески, частично пересказал его своими словами, более кратко, но иногда – с дополнительными деталями (вероятно, известными ему как современнику событий от устных информантов[31]). Даже там, где тексты Н1 и владимирских летописей похожи, имеются разночтения: например, в известии о походе на половцев новгородским летописцем «произведено сокращение в именах князей, Ярослав Переяславский был мало известен новгородцам, а из Романа Мстиславича получились Роман и Мстислав – ошибки обычные, когда речь идет о князьях, действовавших в далеких от данной местности краях»[32].
Исследователями не раз высказывалась мысль о том, что некоторые другие сообщения Н1 о неновгородских событиях XII–XIII вв. являются заимствованиями из неновгородских источников[33]. На мой взгляд, однако, в отличие от известий 1203–1204 гг., они не составляют компактных групп. Ни в одном из этих случаев нет текстуальных параллелей с неновгородскими летописями или иных данных, которые бы заставляли предполагать такое заимствование[34]. Что касается несомненно заимствованных повестей о преступлении Глеба Рязанского (под 1218 г.) и о битве на Калке (под 1224 г.), то они, скорее всего, попали в НВЛ не в ходе ее текущего пополнения, но были вставлены позднее в уже написанный текст, о чем пойдет речь в § 9.4.
Однако есть данные о том, что при пополнении НВЛ новыми записями неновгородская летопись использовалась, так сказать, косвенно. Как отметил А.А. Гиппиус, в статьях 1214–1218 гг. (они были написаны летописцем архиепископа Антония) обнаруживается целый ряд параллелей (на уровне моделей построения фраз и отдельных оборотов) с текстом статей Киевского свода за середину XII в. Гиппиус предполагает, что в 1210 г. экземпляр Киевского свода привез в Новгород князь Мстислав Мстиславич Удатный, ставленником которого был архиепископ Антоний. Летописец Антония читал этот свод и использовал его в качестве литературного образца при составлении погодных записей за 1210‑е годы[35].
Таким образом, новгородская архиепископская летопись XII–XIII вв. представляла собой «живую летопись», время от времени пополнявшуюся новыми записями и сравнительно немного прибегавшую к заимствованиям из внешних источников (все такие заимствования относятся к началу XIII в.). Стилистически погодные записи НВЛ могли различаться довольно сильно (в целом текст за XII в. отличается краткостью, а с начала XIII в. многие рассказы становятся более пространными и «литературными»[36]). Как физически выглядела эта летопись, каков был ее формат, размер полей, были ли в ней приписки и исправления, и т.п. – все это вопросы, нуждающиеся в дальнейшем исследовании[37].
Кроме Новгорода, погодные записи, очевидно, велись и в других городах. Так, М.Х. Алешковский показал, что ведение неких погодных записей началось на юге Руси в 1060‑х годах, а в 1090–1110‑х годах погодная летопись велась из года в год в Киево-Печерском монастыре (по Алешковскому – продолжение «авторской редакции» ПВЛ[38], по А.А. Гиппиусу – «анналистическое продолжение» Начального свода[39]). А. Тимберлейк на основании анализа формы, в которой приводятся в ПВЛ точные даты, выделил в ее тексте за вторую половину XI – начало XII в. несколько сегментов, созданных, по его мнению, разными летописцами – авторами погодных записей[40]. Тимберлейку принадлежат и более конкретные наблюдения над тем, как велись эти записи: например, по мнению исследователя, в 1088–1090 гг. летопись в Киеве не велась, а текст за эти годы был написан создателем Начального свода около 1091 г.[41]
Вероятно, многие фрагменты дошедших до нас древнерусских летописных сводов за XII–XIV вв. возникли в результате ведения погодных записей. Несомненно, именно таким образом возник текст, читающийся в Ипат. и Лавр. за 1110–1130‑е годы. Эти статьи своей краткостью и разнообразием затрагиваемых сюжетов очень напоминают НВЛ. А. Тимберлейк, используя лингвистический анализ, пришел к выводу о том, что в конце XII – начале XIII в. из года в год велась летопись ростовских епископов (отразившаяся в Лавр. и других родственных текстах), причем в Ростове, как и в Новгороде, смена епископа влекла за собой смену летописца[42]. С погодными записями Переяславля-Залесского мы встречаемся в заключительных, оригинальных статьях ЛПС (текст за 1206–1214 гг.). Погодные записи Ростова за XIII–XIV вв. как будто отразились в М.-А. и ряде других памятников. Погодные записи Твери могут быть, вероятно, изучены на основании Тв., Рог., Тверского летописного фрагмента с текстом за 1314–1344 гг.[43] и других памятников. В псковских летописях отразились погодные записи Пскова, ведшиеся с 30–40‑х годов XIII в.[44] Возможно, на основании летописей, восходящих к Троиц., могут быть изучены погодные записи, ведшиеся в Москве в XIV в.[45]
Во всех этих случаях, конечно, исследование будет осложняться нерешенными текстологическими проблемами. Ведь прежде чем исследовать погодные записи, необходимо реконструировать их текст, т.е. определить, чтó в дошедших до нас памятниках восходит к летописи, пополнявшейся из года в года, а чтó – наслоения позднейших сводчиков. На новгородском материале это сделать сравнительно просто, однако я думаю, что и применительно к некоторым другим летописным традициям эту задачу решить можно.
Не исключено, что феномен заимствования материала из одной летописи, ведущейся из года в год, в другую, знакомый нам по англо-саксонским памятникам и новгородскому летописанию начала XIII в., может быть изучен на примере Переяславля-Южного. Давно установлено, что в Лавр. отразилось киевское летописание XII в. (отразившееся и в Ипат.), однако в переяславской обработке[46]. Кажется вероятным, что эта обработка была произведена не единожды, т.е. что переяславские летописцы использовали киевский материал неоднократно, в ходе очередных пополнений своей летописи. Вполне возможно, что дальнейший анализ переяславских вставок прольет какой-то свет на степень регулярности и характер этих заимствований.
Еще один трудноразрешимый вопрос – о черновиках. Предполагало ли ведение погодных записей какие-то предварительные, черновые материалы (на пергамене? бересте? восковых табличках?), которые потом переносились в «официальный экземпляр» летописи? Или, наоборот, записи делались сразу набело? Первый вариант описан в известном предисловии к Винчестерским анналам XIII в.[47] Однако данных о черновых погодных записях применительно к англо-саксонскому периоду и анналам конца XI – начала XII в. как будто нет. В § 8.2 этот вопрос ставился применительно к анналам Питерборо начала XII в. и ответ на него – как будто отрицательный: черновиков, скорее всего, не было. Впрочем, очень трудно придумать такую методику, которая бы позволяла определенно сказать: да, у этого текста был недошедший до нас черновик.
Применительно к Руси XI–XIV вв. данных о черновиках как будто тоже нет[48]. Высказывалась мысль о том, что роль черновиков могли выполнять летописные записи на книгах другого содержания[49]. Однако если говорить о периоде до 1400 г., то таких записей слишком мало[50], да и текстуальные связи между ними и дошедшими до нас летописями почти никогда не прослеживаются[51]. В отсутствие положительных данных о черновиках следует, на мой взгляд, осторожно предпочесть более экономную гипотезу: погодные записи в большинстве случаев делались, наверное, сразу набело[52].
Как бы то ни было, ведение погодных записей – одна из важнейших форм летописания и, одновременно, одна из наименее изученных. Дальнейшее исследование того, как велись погодные летописные записи в древнерусских книжных центрах, – перспективное направление летописеведческих штудий. Думаю, что собранные в этой книге сведения о том, как велись такие записи в раннесредневековой Англии, могут оказаться здесь полезными. Также полезный материал для сопоставления дают такие памятники, как ирландские Инишфалленские анналы, шотландская хроника Мельроза, анналы Бэри-Сент-Эдмундс[53] и другие средневековые «живые летописи».