Что такое постсимволизм в литературе
Тема 4. Постсимволизм в русской литературе Серебряного века
Тема 3. Символизм в русской литературе Серебряного века
Серебряный век как переходная эпоха в развитии русской литературы на рубеже XIX–XX вв. Влияние западноевропейского постромантизма и символизма в сочетании с имманентными факторами развития отечественного модерна, сложившимися в XIX в.
Предсимволизм в русской поэзии (Ап.Майков, К.Случевский, К.Р. [К. Романов], А.Голенищев-Кутузов, Вл.Соловьев, И.Анненский). Самоощущение 1880-х гг. в России ; как «безвременья»; возникновение «декадентских» тем и мотивов в прозе и поэзии (Вс.Гаршин, С.Надсон и др.). Эстетические программы, предвосхищающие символизм (Вл.Соловьев, А.Волынский, Н.Минский, Д.Мережковский, В.Розанов и др.). Представление о символе как сущности мира и о символичности бытия как о наиболее глубоком его понимании. Эстетические, философские и религиозно-мистические интерпретации бытия человека и человечества, истории и повседневности – через символические структуры и образы.
Поэзия «старших» символистов – В.Брюсова, Н.Минского, З.Гиппиус, К.Бальмонта, Д.Мережковского, Ф.Сологуба, А.Добролюбова. Реабилитация «чистого искусства»; «парнасское» самоутверждение; противоречия этического и эстетического, индивидуализма и коллективности. Богоискательские темы и мотивы в поэзии.
«Младшие» символисты – последователи Вл. Соловьева (Вяч.Иванов, А.Блок, А.Белый, Ю.Балтрушайтис, С.Соловьев и др.). Обоснование теургического искусства; мистические и апокалиптические мотивы поэтического творчества; поэтизация «вечной женственности» (Софии); магия слова и мифотворчество; трагическое предчувствие революции и призывание ее как конца истории; мотивы жертвенности и гибельности искусства и поэта – пророка мировой катастрофы. Символистский театр А.Блока, Вяч. Иванова, Л.Андреева, Д.Мережковского и др.
Символизм неореалистического творчества писателей Серебряного века. Символические образы в прозе В.Вересаева, А.Куприна, И.Бунина, Л.Андреева. Неоромантизм и неореализм в прозе и поэзии М.Горького; символические образы, богостроительские мотивы в его творчестве. Символизм в творчестве пролетарских и “новокрестьянских” поэтов. Непоследовательность условного, «околореалистического» символизма; подспудное преодоление символизма в пограничных литературных течениях и произведениях.
Кризис русского символизма; становление постсимволизма, органично связанного с символизмом и в то же время рождающегося в полемике с ним. Акмеизм: символика конкретных вещей и характеров, бытовых и психологических деталей, пейзажа, истории (Н.Гумилев, С.Городецкий, А.Ахматова, О.Мандельштам и др., близкие к акмеизму М.Кузмин и М.Волошин). Соединение неоромантизма и неоклассицизма в акмеистской ветви постсимволизма. Акмеизм как «тоска по мировой культуре» (О.Мандельштам).
Футуризм, одно из течений русского литературного авангарда, прославившееся наиболее резким и вызывающим разрывом с прежними традициями и нормами искусства слова, своей подчеркнутой неклассичностью (В.Хлебников, Е.Гуро, И.Северянин, В.Маяковский, Д.Бурлюк, Б.Пастернак, В.Каменский, А.Крученых и др.). Манифесты ранних футуристов. Поэтический эпатаж, вызов, скандал как эстетические средства поэзии; бунтарский облик лирического героя; оправдание насилия как исторического творчества и др. Притязания футуризма на революционность: как “искусства будущего” и как искусства, стремящегося преобразовать общество, революционизируя свои художественные средства и эстетические формы. Революционная поэтика русского авангарда, берущая свое начало в русском футуризме.
В.Розанов как основатель русского постмодернизма. Мозаичные произведения Розанова – “Уединенное”, “Опавшие листья”, “Мимолетное”, “Апокалипсис нашего времени”. Черты импрессионизма, символизма и авангардизма в его “мозаиках”; смешение жанров, стилей, серьезного и смехового. Система лейтмотивов, полифонизм сюжетов, сквозная символика повествования; противоречивая авторская позиция как сознательный художественный прием. Эпатаж и скандальная исповедальность, демонстративный “аморализм” писателя. Стиль Розанова как литературное завершение (и исчерпание) Серебряного века. Метасимволизм В. Розанова.
Тема 5. Предыстория «советского» в русской дооктябрьской литературе
Истоки русской советской литературы в Серебряном веке. Творчество революционно-народнических и пролетарских писателей; пролетарские поэты-песенники. Агитационное и сатирическое творчество Демьяна Бедного; его басни. Революционно-романтическое и неореалистическое творчество М. Горького как «пролетарского писателя» и русского «ницшеанца»; его произведения с революционной тематикой. Богостроительство Горького и его «социализм». Проза А.Серафимовича. Происхождение «социалистического реализма» из политизированной ветви русского символизма (в том числе символического неореализма и неоромантизма).
Возникновение марксистской литературной критики (Г. Плеханов, В. Воровский, А. Луначарский. М. Ольминский и др.) и литературоведения (В. Переверзев, П. Коган). Литературный манифест большевизма – статья Ленина «Партийная организация и партийная литература»; задача подчинения литературы политическим целям; превращение литературы и искусства в «придаток» политики и средство агитации и пропаганды в массах. Ленинская концепция «двух культур» – господствующей (эксплуататорской) и культуры трудящихся, содержащей «демократические и социалистические элементы». Значение ленинских эстетико-политических идей в становлении будущей советской литературы. А. Богданов и его концепция «пролетарской культуры». Богдановская всеобщая организационная наука и понимание литературы и искусства как культурных механизмов манипуляции массами, их политической организации и сплочения на коллективистских началах. Идеи «пролетарской литературы».
Октябрьский переворот и политика большевиков в области культуры и литературы. Принцип идеологической селекции в отношении литературы настоящего и прошлого. «Зеркало революции» (Ленин) как критерий отбора социалистической культурой «своего» в истории русской и мировой литературы. Средства культурной селекции (запрещение оппозиционных к советской власти изданий и частных издательств; образование государственного издательства (Госиздата) и советской цензуры (Главлита); гонения на инакомыслящих писателей и деятелей культуры; высылка из Советской России неугодных писателей и мыслителей.) Эмиграция антисоветски настроенных литераторов и приспособление к советским условиям оставшихся. Раскол русской литературы ХХ в. на зарубежную (эмигрантскую) и советскую.
Что такое постсимволизм в литературе
Постсимволизм
как явление культуры
Материалы международной научной конференции; 4—6 марта 1998 года. Российский государственный гуманитарный университет.
Мир стоит на пороге ХХI века, но научный литературоведческий мир по-прежнему изучает, анализирует, осмысливает и по-новому интерпретирует литературу эпохи символизма/постсимволизма, литературу начала ХХ века и первой его четверти. Нет сомнения, что беспрецедентный взлет русской культуры в эту эпоху, глубина и широта художественного, литературного и философско-эстетического творчества до сих пор оставляют богатейший источник для исследований.
И на прошедшей в Российском государственном гуманитарном университете с 4 по 6 марта научной конференции большая часть прочитанных докладов была обращена именно к этой эпохе, к произведениям лучших ее представителей. На конференции было прослушано 9 докладов, причем обсуждению каждого отводилось много больше времени, чем на сам доклад.
В докладе Х. Гюнтера (Билефельд, Германия), посвященном варварско-дионисийскому началу в русской культуре первых десятилетий ХХ века, особо отмечена роль примитивизма, к которому обращался авангард для достижения нового мироощущения. Автор различает собственно примитивизм, опирающийся на архаические культуры, фольклоризм, ориентирующийся на деревенскую традицию, и инфантилизм, исходящий из детского эстетического восприятия. Эволюция варварско-дионисийского начала воздействует и на формирование теории евразийства, скифства, на взгляды русских футуристов, делавших ставку на “азиатскую” грубость, первобытность, архаичность и космичность.
Интересную интерпретацию поэмы А. Блока “Двенадцать” в контексте русской и советской культуры представил И. А. Есаулов (Москва). Автор доклада, анализируя символическую ткань поэмы, доказывает, что принятые в советском литературоведении трактовки образов поверхностны и не соответствуют действительно заложенным в текст смыслам. Герои поэмы — красногвардейский отряд “Двенадцати” — отнюдь не несут всему миру благую весть о возрождении человека к новой жизни, но являются в пределах художественного мира поэмы силами разрушения, при этом потешаясь над всеми символами христианской святости. Автор считает поэму Блока рубежной, знаковой, отмечающей переход от характерной для Серебряного века болезни “индивидуализма” к коллективистскому сознанию: образы “метельных бесов” Золотого века, преломленные в символистской эстетике, трансформировались в “апостолов” новой советской эры. Вероятно, доклад, представляющий еще одну интерпретацию поэмы Блока, любопытен прежде всего потому, что проблематика, в нем затронутая, продолжает оставаться актуальной для современной русской культуры. Постмодернистское мышление полагает иронию одной из основ эстетической деятельности. Однако, возможно, существует и предел, где ее созидательная функция меняет свой знак и превращается в разрушительную силу. Исходя из прослушанного, “красных апостолов” Блока можно рассматривать и как своеобразных культуртрегеров авангардизма, для которых ирония и стрельба в “Святую Русь” становятся понятиями тождественными.
Проблема перехода символизма в постсимволизм была затронута в выступлении С. И. Бройтмана (Москва), который в этом отношении особенно показательным считает творчество раннего Мандельштама. Рассматривая реминисценции, “переклички” Мандельштама с поэзией А. Блока, автор особо отмечает соотнесенность образов у обоих поэтов, символизирующих водную порождающую стихию, но данных в сниженном варианте (“болото”, “пузыри земли” у Блока, “омут”, “пучина” у Мандельштама). Ранний Мандельштам раскрывает блоковский “минус-мир” шире, чем он сам, прибегает к описаниям, которые используются в качестве средств преодоления “отвлеченных начал” символизма и его догматов. Рассматривая постсимволистские тенденции эстетики Мандельштама, докладчик пришел к выводу, что трансформация символистского первообраза “привела к особой “недуальности” единичного и единого, при этом единичное и оказалось малой вечностью, бесконечно малым “квантом” того же единого”.
На конференции был затронут широкий круг тем, связанных с культурой начала века и самых различных ее аспектов. Эстетике “неотрадиционализма”, представленной в русской поэзии линией от акмеизма до Бродского, включая позднего Пастернака и Цветаеву, посвятил свое выступление В. И. Тюпа (Новосибирск). Докладчик представил символизм как некое ядро, из которого вышли тупиковые ветви авангардизма и соцреализма и перспективная — неотрадиционализм, который не соотносит себя с постмодернизмом. Вообще вопросу соотношения этих понятий были посвящены и другие доклады (например, О. Клинг, Москва; Ю. Мурашов, Билефельд), много дополнительных высказываний в дискуссиях, реплик, вопросов с места.
Э. Эгеберг (Норвегия) говорил о “географии утопии” в повести А. Платонова “Котлован”, уделяя особое внимание смещению границ в структуре изображаемого писателем мира, в его образном строе, в семантике языка. Отвечая на вопрос В. И. Тюпы о том, какова у Платонова задача в пародировании библейских мотивов, докладчик сказал, что у Платонова речь идет не столько о пародии, сколько о трактовке библейских мотивов в современном писателю контексте, и подчеркнул также, что утопия покоится на вере, а антиутопия — на ее отрицании. В дискуссии Х. Гюнтер отметил, что в докладе очень отчетливо прозвучала центральная тема — возникновение новых утопий и антиутопий и размывание границ между ними. Полемизируя с докладчиком, Н. В. Корниенко (Москва) назвала “Котлован” сверхреалистическим текстом, поскольку в романе очевидна география реальной России.
Отношениям и эволюции понятий “поэт” и “книга”, о сдвигах от антропоморфных топосов в символизме к топосам витальным в авангарде посвятил свой доклад М. Н. Дарвин (Кемерово). В его выступлении прозвучала мысль, что книга как социокультурное понятие/вещь являет собой форму бытия литературного произведения и как культурный продукт принадлежит всем, в отличие от “идеи”, которая принадлежит лишь индивидууму. Книга как рукопись, превращенная в систему печатных знаков, является продуктом коллективной деятельности, где помимо автора-творца принимают участие и ареопаг в лице читателей, и наборщики, и издатели, и цензура. “Материальный успех зависит от признания поэта читателем, и это такая особенность его таланта, которую поэт не ведает и ведать не может”. Фигурально выражаясь, умирая в книге, которая становится самодостаточным объектом, писатель может одновременно и обрести в ней жизнь, воскрешение в восприятии читателя. В последовавшей дискуссии большей частью обсуждался вопрос о выходящих сейчас книгах представителей андеграунда, книгах самиздата, которые почти не раскупаются и, по всей видимости, и не должны раскупаться, так как коммерческий успех издания противоречит идее “подполья”.
“Постсимволизм как явление культуры” — одна из многих конференций по русской литературе и культуре, которую организовывает историко-филологический факультет (декан — Г. А. Белая) Российского государственного гуманитарного университета.
Что такое постсимволизм в литературе
К разговору о начале века
Постсимволизм как явление культуры. Москва, 5—7 марта 2003 г.
В Российском государственном гуманитарном университете в начале марта этого года прошла четвертая международная научная конференция “Постсимволизм как явление культуры”. Отрадно, что, начавшись давно, в 1995 году, эти научные встречи и сегодня проходят так же оживленно, дискуссионно и бурно. Конечно же, не в последнюю очередь это связано с самой заявленной темой и с разными точками зрения по определению этого художественного, культурного, литературного и философско-эстетического явления в русской культуре. Как заметил один из выступавших — С.Н. Бройтман (Москва): “Понятие постсимволизма все еще остается не определенным, поэтому для его прояснения необходимо обращение к историко-культурным феноменам, лежащим на самой границе символизма и постсимволизма, и выяснение того, что же является этой границей”. Поискам этого, в сущности, и посвящались выступления участников. В течение трех дней на конференции было прослушало 20 докладов ученых из университетов России, Украины, США, Германии, Японии, причем на обсуждение сообщений отводилось значительное время.
В первом, очень интересном докладе “Постсимволизм и его окрестности: “Одесские рассказы” И. Бабеля” И.А. Есаулов (Москва) коснулся важности определения этого явления культуры. По его мнению, постсимволизм, тяготеющий к русской светской культуре начала ХХ века, предполагает множественность ветвей культурного направления и не сводится в своей полноте к какому-либо отдельному литературному течению. Такая принципиальная множественность могла появиться в итоге слияния различных тенденций “в символистскую эпоху до того времени еще вполне традиционной русской культуры”. Подобным изменениям подверглись и соборное начало русской культуры, и ее православный пасхальный архетип. Исходя из вышесказанного, “Одесские рассказы” рассматриваются докладчиком как постсимволистский прозаический цикл, и приоритетным здесь считается высказывание проф. Т. Накамуры о том, что “смысл “Одесских рассказов” находится не внутри, а вне их мира”. Было отмечено, что данный цикл развертывается в определенной автором последовательности, что свидетельствует о мифопоэтическом сюжете. В докладе было обращено внимание и на то, что в первой новелле бабелевского цикла изображается свадебное пиршество, а в последней идет речь о появившемся на свет младенце, истинной матерью которого является не бой-баба Любка, “а единое тело “щедрой матери” — Молдаванки”. Сей ребенок не случайно наделен “царственным” именем Давид, ибо он призван “как бы увенчать своим именем это всенародное молдаванское тело” и сменить теневого одесского “короля” Беню Крика.
В дискуссии профессором Есауловым был прояснен вопрос о границах постсимволизма, а именно: и ранний соцреализм, и акмеизм, и футуризм, по его мнению, входят в понятие постсимволизма, который должен рассматриваться культурологически и много шире, нежели только как литературное течение. Профессором МГУ В.Е. Хализевым был отмечен хороший, многоплановый анализ собственно текстов бабелевских рассказов и одобрена смелость проговаривания оппозиции “мы” и “чужие”. По сути, как можно понять из выступления И.А. Есаулова, постсимволизм представляет собой культурную рефлексию и интерпретацию наследия символизма в различных стилевых течениях и жанрах следующих за ним десятилетий.
Подтверждение тому находим в тематике прочитанных на конференции докладов, где реакцию на символизм, его идеологию и эстетику связывали с произведениями А. Лосева, Б. Пастернака, А. Ахматовой, О. Мандельштама, А. Крученых, А. Тарковского. В то же время авторы пытались выявить и описать новые тенденции, знаменующие преодоление традиций символизма и дающие новый толчок развитию искусства и литературы.
Доклад Н.Я. Григорьевой (Костанц) затрагивал вопрос “дематериализации” в русском авангарде 1920-х годов. Отталкиваясь от работ Ж.-Ф. Лиотара, Р.О. Якобсона, И.П. Смирнова, автор анализирует проблему на примере творчества В. Гнедова, Э. Лисицкого, В. Кандинского, К. Вагинова, Л. Леонова, других деятелей рассматриваемого периода и выделяет такие понятия процесса, как “кража материала”, “дематериализация автора”, “перевод жизни в текст”, “дискредитация материала”. Кризис репрезентации, отрицание знаковой системы, сведение к минимуму материальных следов коммуникации ведет к отстранению “конструкции произведения”, что, по мнению формалистов, дает возможность читателю непосредственно ощутить бестелесное. Истоки этой “некрофилии” Григорьева усматривает в “форсированном развитии медиальных средств”.
К теме постсимволистской интертекстуальности обратился И.П. Смирнов (Констанц), затронув проблему агиографических источников романа Б. Пастернака “Доктор Живаго”. Смирнов говорил о структурной сопоставимости эпизодов романа с сюжетами из житийных текстов Бориса и Глеба, протопопа Аввакума, Сергия Радонежского, Стефана Пермского, о том, что постсимволистская литература внесла в работу с источниками такой новый принцип, как синхронизация разновременного текстового материала и установление эквивалентности между разнородными дискурсами, на которые “опирался посттекст”. Приводя примеры интертекстуальных эквивалентов древнерусских источников и романа, Смирнов приходит к выводу, что роман “Доктор Живаго” может осмысливаться “как попытка автора создать новый агиографический текст о человеке, который мог бы стать святым, но не сделался им ввиду упадка сакральности”.
В рамках общей проблематики конференции С.В. Шешунова (Дубна) оценила противоречивую роль, которую в отечественной культуре ХХ века сыграла легенда о граде Китеже, городе, который чудесным образом спасся при татаро-монгольском нашествии. Автор сравнивает литературные интерпретации легенды из повести Мельникова-Печерского “Гриша” и то, что обнаруживается в произведениях писателей начала — первой четверти ХХ века Д. Мережковского, З. Гиппиус, М. Пришвина, С. Клычкова. Если в мельниковской повести красивая легенда предстает своеобразной компенсацией неблаговидной реальности, то у более поздних авторов Китеж становится антиподом исторической России, которой суждено погибнуть в пожаре мировых катаклизмов. Однако, отмечает Шешунова, вскоре наступил следующий этап эволюции образа Китежа: в постсимволистском пространстве начался переход от “развоплощения духа к его воплощению”. И. Шмелев, Б. Зайцев, а затем и А. Солженицын видят в таинственном граде не мистический, эзотерический феномен, но некий ментальный конструкт будущего, воплощающий то, что отрицали символисты — православную веру, государственное строительство, традиционный быт.
Выступление Х. Гюнтера (Билефельд) было посвящено “Котловану” А. Платонова, и роман этот рассматривался как аллегорический текст. Автор доклада считает переход от символистских конструктов к аллегорическим одним из признаков постсимволистской парадигмы. В качестве примеров такого “воскресения аллегории” он упоминает романы Д. Джойса, Ф. Кафки, драматургию Б. Брехта и работы немецких экспрессионистов. В качестве важнейшей черты аллегории называется наличие “двух планов значения”, когда от читателя требуется переключение “с собственного на фигуральное значение”. Анализируя репрезентацию персонажей “Котлована”, проф. Гюнтер характеризует их как носителей определенной идеи, представляющих серию типизированных экзистенциальных поз. В тексте присутствуют одновременно две истории, относящиеся к социальному и мировоззренческому планам. Отталкиваясь от мысли В. Беньямина, что рождение барочной аллегории “является последствием меланхолического взгляда, которым драматург смотрит на жизнь”, выступавший приходит к следующему выводу. Обращение к приемам аллегории усиливается у Платонова во второй половине 20-х годов в связи с тем, что осмысление исторического процесса как истории “спасения” уступает место истории “страдания и распада”.
Весьма любопытен доклад Н.В. Корниенко (Москва), обратившейся в своем исследовании к такому маргинальному жанру как частушка. Как показывает автор, заметна достаточно прочная связь с теми литературными процессами, которым была посвящена конференция, поскольку: “Описание генезиса и типологии частушки в работах русских гуманитариев начала века в целом вписывается в символистские и постсимволистские историко-культурные модели”. Корниенко анализирует различные типы частушек (бытовые, политические), а также их рефлексию в литературе и воздействие на творчество А. Ахматовой, А. Блока, С. Есенина, В. Хлебникова, В. Маяковского. В докладе убедительно показана двойственность частушки: с одной стороны, это свободное проявление народного творчества, с другой — явление популистского толка, “кодификатор разрушения народной жизни”.
Как мы видим, разговор о постсимволизме привлек широкий круг идей, высказываний и тем. Подобного рода провокативность оказалась весьма плодотворной, заставив научную мысль вновь вернуться к литературному наследию России начала ХХ века и по-новому взглянуть на процессы, в нем запечатленные. Наряду с уже перечисленными докладами стоит упомянуть выступления А.М. Грачевой (СПб) “Рецепция символизма в эмигрантском творчестве И.А. Бунина (“Дело корнета Елагина”)”, М.Г. Ваняшовой (Ярославль) “Невнятицы Фауста Второго: рецепции символизма в Гетеане М. Цветаевой и Б. Пастернака 1920-30-х годов”, Е.А. Тахо-Годи (Москва) “Злой ребенок” в прозе А.Ф. Лосева (о символистских мотивах в литературе постсимволизма)”, В.И. Тюпы (Москва) “Бифуркация культуры уединенного сознания”, Ю.Б. Орлицкого (Москва) “Русская классика в интерпретации радикального футуризма (Пушкин и Гоголь в творчестве А. Крученых и И. Терентьева)”, в которых, равно как и во многих других, прочитанных на конференции, делались попытки выработать и дать более отчетливое определение понятию “постсимволизм”.
Необходимо отметить большую и постоянную поддержку, оказываемую директором Института филологии и истории РГГУ Галины Андреевны Белой в организации и проведении научных форумов по различным проблемам русской литературы и культуры.
Эволюция и «латентное» существование символизма после Октября
Уже сама постановка проблемы существования (пусть и «латентного», то есть скрытого, внешне не проявленного) символизма, а тем более эволюции символизма в послеоктябрьский период, скорее всего вызовет недоумение. Как может существовать да еще эволюционировать то, что, по мнению даже участников литературного процесса 1920 – 1930-х годов, к тому времени уже было историей, да еще и давней?!
Несмотря на то что послеоктябрьское творчество В. Брюсова, А. Блока, в меньшей степени Андрея Белого и некоторых других символистов уже давно вошло как составная часть в историю прежде именовавшейся советской, а ныне русской литературы 20-х годов, эволюция символизма после 1917 года не только не изучена, но и не поставлена как научная проблема, требующая своего рассмотрения. Сам вопрос о существовании, а тем более эволюции русского символизма после Октября ставится под сомнение.
Тем не менее с дистанции времени очевидно: символизм после Октября не только существовал (другое дело – в «латентном» состоянии), но имел свою эволюцию.
В истории русского символизма можно выделить четыре периода… Первый (1894 – 1903 гг.) – период «бури и натиска», когда при этом в символизме уживались предавангардистское и неоклассическое начала. Второй (1904 – 1909 гг.) – период эволюции, дифференциация внутри самого символизма («старшие» и «младшие» символисты, «мистико- анархисты», «декаденты», «соборники» и др.), а также «торжества победителей». Третий (1910–1917 гг.) – период стагнации символизма и превращения его в господствующее литературное направление (особенно в поэзии), которое становится тождественным «стилю эпохи». Четвертый (1917–1934 гг.; 1934-й – год смерти Андрея Белого) – «латентный», когда символизм в условиях изменившегося политического режима не только и не столько бытовал в рамках своей литературно-эстетической (брюсовское понимание задач символизма) и мировоззренческой («символизм как миропонимание» – А. Блок, Андрей Белый, Вяч. Иванов, др.) парадигм, сколько трансформировался в сознании политической и литературной верхушки, а также ангажированной критики в некое «правое», консервативное литературное течение. Традиции символизма продолжали, однако, существовать в эмигрантской литературе (салон Мережковских, А. Ремизов – в Париже, Вяч. Иванов и его окружение – в Риме).
Следует исходить из того, что уже в свой третий период русский символизм начинает свое существование в еще одной плоскости – в качестве генетического присутствия в возникшем к тому времени постсимволизме.
В термине «постсимволизм» следует указать на определенную степень его условности. Как таковой групповой или направленческой общности в русской литературе 10-х годов не было, как не было манифестов, совместной эстетической программы и других атрибутов единой школы. Понятие это не из разряда явлений литературной борьбы, а из разряда явлений стилевых, значимых на уровне изучения поэтики XX века.
Под постсимволизмом понимается явление в русской литературе 10-х годов, совпавшее по времени с так называемым «кризисом символизма», для которого характерно декларируемое на уровне манифестов и нередко реализованное в эстетических устремлениях отталкивание от наследия русского символизма, а также сохранение в художественной практике внутренних связей с ним, процесс притяжения, нередко осуществляемый неосознанно.
Другими словами, символизм существовал в новых литературных направлениях – акмеизме и футуризме, позже – имажинизме, более мелких поэтических школах и группах (вплоть до обэриутов и «ничевоков»).
Наметим здесь лишь другую важную для нас тему – символизм и проблема авангарда. Очевидно, необходимо переосмыслить хронологические рамки существования русского авангарда: он начинается не с футуризма в начале 1910-х годов, а с середины 1890-х, когда возник символизм в России.
Особого внимания заслуживает тема послеоктябрьская «пролетарская поэзия», точнее Пролеткульт, и символизм. Сразу после революции Пролеткульт перенял многие пункты эстетической программы символизма, особенно в области поэтики. Обозначим их лишь контуром…
1) Присущую Брюсову веру в «поэтические школы» и некий коллективный творческий опыт (отсюда вырос и гумилевский «Цех поэтов», наследие которого тоже использовали в своих многочисленных студиях пролеткультовцы).
2) Внимание к вопросам стихотворчества – даже А. Белый преподает в поэтических студиях Пролеткульта.
3) Стремление создать «новый» поэтический язык, что осталось не реализованным в практике.
Тем самым термин «постсимволизм» можно распространить не только на 10-е годы, но и на последующее литературное развитие – в 20-е и даже 30-е годы.
В прежнем, советском литературоведении творчество Блока, Брюсова, Белого, традиционно причисляемых к поэтам, сразу принявшим Октябрь, рассматривалось как путь полного отхода от символизма – пересмотра эстетических, этических и социальных воззрений, сложившихся в русле русского символизма конца XIX – начала XX века. Однако если утверждение Брюсова во время празднования его юбилея в 1923 году о том, что он никогда в истинном смысле слова и не был символистом, казалось бы, подтверждает выше приведенное устоявшееся положение, то, например, позиция Блока или Белого, демонстративно заявлявшего, особенно резко в 10-е годы, о том, что он был и остался символистом, заставляет внимательнее присмотреться к эволюции, трансформации (в том числе и деформации) символизма как эстетико-литературного воззрения после Октября.
Сделать это необходимо и в связи с послереволюционным творчеством большой части писателей-символистов, чье неприятие октябрьских событий и их последствий или оппозиционное, стороннее отношение к ним искусственно увязаны с преданностью заветам символизма, точнее, декадентства (в практике советского литературоведения в таких случаях декадентство теряло свое историко- литературное значение как хронологически очерченного этапа становления символизма в России в конце 1890-х – начале 1900-х годов). Это относится не только к оценке сложных литературных судеб символистов, оказавшихся в разные годы в зарубежье (Д. Мережковский, З. Гиппиус, К. Бальмонт, Вяч. Иванов, А. Ремизов), но и к таким символистам, как Ф. Сологуб, кто остался в России, но испытывал если не оппозиционное, то «стороннее» отношение к новому режиму.
При таком подходе получалось странное противоречие, когда в отношении Брюсова, Блока, Белого символизм «иссякал», а по отношению к другим писателям-символистам оставался – как тяжелое наследие прошлого.
Выход из этого противоречия лежит в осознании необходимости выявления некоего нового облика символизма как эстетико-литературного круга идей, сложившегося в 1920-е годы, который, с одной стороны, был непохож на символизм начала XX века, а с другой – оставался связан с некоторыми своими прежними чертами. При этом следует учитывать, что символизм в России никогда не был однородным течением: уже в 1900-е внутри его произошла дифференциация. Еще более неоднородным он стал после Октября.
Одной из главных сложностей в осмыслении символизма 20-х годов является сосуществование в нем двух, казалось бы, взаимоисключающих явлений: 1) разобщенность прежних вождей символизма, их автономное бытование (обособляются даже Белый и Блок, Брюсов и С. М. Соловьев, некогда очень близкие по духу), это свидетельствует о том, что трудно найти общее в символизме; 2) существование, несмотря на отсутствие единой символистской платформы, некоей эстетико-литературной общности.
Как и в случае с другими школами, в рамки символизма не укладывается своеобразие индивидуальностей больших его представителей. Не укладываются в общую эволюцию символизма как школы и особенности пути отдельных писателей в послереволюционное время. В связи с этим важно наметить несколько уровней изучения эволюции писателей: 1) социально-политический – в преломлении отношения к Октябрьской революции; 2) эстетический – на уровне теоретического осмысления вопросов искусства, деклараций, критических выступлений; 3) этический; 4) наконец, собственно творческий – практика художественной деятельности, своеобразие поэтики.
Нередко сложный вопрос об отношении к революции заменялся справкой об участии поэта в тех или иных советских учреждениях. И действительно, можно перечислить длинный перечень «служб» не только Брюсова, Белого, но и Сологуба, Балтрушайтиса, Бальмонта и Ремизова (до отъезда за границу). Как правило, многие работали в Наркомпросе: Брюсов заведовал Лито, Белый – ТЕО, там же сотрудничали, к примеру, Ремизов, Вяч. Иванов. Большое участие символисты принимали в создании «Союза поэтов»: Брюсов и Блок (в Петербурге) одно время стояли во главе него.
Еще меньше выявлена эволюция символизма после Октября в плане изучения эстетики и поэтики.
Казалось бы, зачем в разговоре об эволюции русского символизма в 20-е годы экскурс в 1910 год? Ответим: без осмысления событий 1910 года многое не понять в вопросе о символизме после Октября. Здесь высвечивается более глобальная проблема: взлетом, ренессансом или кризисом, вырождением было русское искусство предреволюционного десятилетия? Идея о «конце символизма» еще в 10-е годы чрезвычайно оказалась ко двору в послеоктябрьскую эпоху. Стоит, однако, разобраться, насколько она объективна.
В связи с этим вернемся к дискуссии о «конце символизма»: необходимо существенно пересмотреть представление о ней.
Следует отметить, что никто из участников споров 1910 года не выдвинул какую-либо новую идею или принципиально новое понимание целей символизма. Это относится к Вяч. Иванову и Блоку, давшим толчок для дискуссии сначала своими докладами, а затем статьями в «Аполлоне» (1910, N 8), а также к Белому, позже присоединившемуся к ним: еще с начала 1900-х годов стало формироваться представление «младших» символистов о символизме как миропонимании, «теургическом» назначении искусства. Не новым был тезис и другого участника дискуссии – Брюсова, который еще в конце 1890-х годов пришел к убеждению, что символизм – это прежде всего литературная школа. Столь же знакомой была позиция еще одного участника дискуссии – Мережковского, своего рода «неообщественника», считавшего своей главной целью преодоление пропасти между интеллигенцией и народом на почве религиозного обновления.
На протяжении второй фазы в истории русского символизма (1904 – 1909 гг.) в интересах литературной борьбы символизма за место под солнцем то возникали, то распадались союзы («Брюсов и Вяч. Иванов», «Брюсов и Белый», «Брюсов и Мережковский» и др.). Сами символисты считали дифференциацию внутри своего направления признаком жизни и эволюции и умели закрывать глаза на собственные разногласия. Тем более, что эстетические декларации не совсем совпадали с художественной практикой, а творчество поэтов развивалось скорее по законам саморазвития, нежели по пути, предписанному эстетическими декларациями.
И вообще чертой русского символизма было обилие эстетических деклараций, полемик и разногласий, которые нередко и свидетели литературного процесса начала XX века, и более поздние исследователи принимают за страницы истории символизма, упуская из виду более существенные стороны собственно литературного бытия. К разряду дискуссий, отражавших лишь внешние стороны символизма, относится и упомянутая дискуссия 1910 года. (Нередко символисты устраивали литературные скандалы с целью привлечь внимание читателей.)
Критики же извне символизма (В. Львов-Рогачевский, С. Андриенко и др.), откликнувшиеся на эти споры, приняли очередную распрю за окончательный развал, и с их легкой руки вся литературная журналистика в целом заговорила о конце символизма, тогда как вожди символизма писали не о конце символизма, а о его будущем, о его эволюции.
Однако концепцию 10-х годов о «кризисе символизма» активно поддержала послеоктябрьская критика (в том числе, как отмечалось выше, сам Брюсов), заявившая теперь уже о «конце символизма».
Отметив, что и у самого Блока в разные годы менялось отношение к своей статье (от крайне негативного – к тому, что это лучшее, написанное в прозе), сделаем вывод: несмотря на дискуссию, по воле случая, как нередко бывает в литературе, получившую название о «конце символизма», будущее после 1910 года у символизма было большое.
Закрытие журнала «Весы» (1909 г.) еще не означало свертывания символизма: теперь его вожди получили доступ на страницы ведущих толстых журналов (сначала Мережковский с Гиппиус, затем Брюсов заведуют литературным отделом «Русской мысли»), в лучшие издательства. Альманахи самых разных направлений печатают символистов. К тому же продолжало существовать символистское издательство «Скорпион», возникшее в 1913-м издательство «Мусагет» (А. Белый и Э. Метнер).
На предреволюционное десятилетие приходятся вершинные книги А. Блока, роман А. Белого «Петербург», продуктивные творческие искания других поэтов. Были, правда, и спады – в эволюции Брюсова, Бальмонта. Но читающая публика этого не замечала.
Символизм становится течением, во многом определяющим лицо, главное русло литературы 1910-х годов. По крайней мере вся поэзия отдана теперь на откуп символизму, и все поколение молодых поэтов, пришедших в 1910-е годы, испытывает мощное влияние символизма. Он окончательно утратил прежнюю монолитность, но в нем теперь складываются школы вокруг мэтров – в Москве вокруг Брюсова, Бальмонта, вокруг Белого, в Петербурге – вокруг Вяч. Иванова, салона Мережковского-Гиппиус, вокруг А. Блока, вокруг Ф. Сологуба. К Октябрю 1917 года это были «классики», мэтры в литературе.
Особо примечательно (в свете эволюции после Октября) положение Брюсова. Если в 1904 – 1908 годах можно говорить о существовании внутри символизма «партии Брюсова», то к 1909 – 1910 годам Брюсов оказывается почти без своих союзников. И произошло это потому, что в сравнении с Вяч. Ивановым, Блоком, Белым, Мережковским и Гиппиус он занимает наиболее «парнасскую» по отношению к общественной жизни позицию. Если прибегнуть к послереволюционной терминологии самого Брюсова, то он находится на «правом» крыле символизма.
Февральская революция 1917 года была встречена с воодушевлением почти всеми символистами. Особо близки были к деятельности Временного правительства и Керенского Мережковский и Гиппиус. Первые дни свободы; первые дни светлой, как влюбленность, Февральской революции, писала о тех днях З. Гиппиус, добавляя следующую характеристику: Временное правительство – да ведь это все те же интеллигенты, люди, из которых каждый имел для нас свое лицо… Сходными словами характеризовал Февральскую революцию Ф. Сологуб.
Цикл стихов о февральских событиях написал Брюсов, который, хотя и предсказывал грядущий впереди «великий раздор» – приветствовал революцию. Собственно концепция революции сложилась у всех Символистов еще в предоктябрьское десятилетие: так, Брюсов еще тогда предсказывал разрушительное начало любой революции («Грядущие гунны»). Однако реальный разворот событий Октября 1917 года превзошел все опасения. Вяч. Иванов в цикле стихов «Песни смутного времени» (конец 1917 – начало 1918-го) революции противопоставляет внутреннее религиозное самоопределение. Не только Д. Мережковский, З. Гиппиус, Ф. Сологуб и другие петербуржцы отнеслись к Октябрю как к концу «великой русской революции», то есть отрицательно, но и Брюсов, который традиционно трактуется как поэт, сразу принявший Октябрь. На самом деле путь Брюсова был более сложным.
Сразу после Октября Брюсов уходит во «внутреннюю эмиграцию». Вовлеченный прежде в события политической жизни (война 1914 года, Февральская революция), он пишет в феврале 1918-го: я почти исключительно читаю по-латыни, чтобы в руках не держать газет. Поэт действительно уходит от событий на улице в античность, изучение и издание Пушкина. Если после Февральской революции поэт обращается к «гражданской» теме, то после Октября ее вытесняют эротические («Город сестер любви»), элегические («На полустанке») мотивы. «Современность» теперь почти не представлена в лирике Брюсова: в ней доминирует, однако, драматическое видение мира. Стихи Брюсова 1917-го и первой половины 1918 года, вошедшие в основном в сборник «Девятая Камена» и частично – в «Последние мечты», настолько не соответствовали духу времени, что книга «Девятая Камена» не нашла своего издателя.
И только в середине 1918 года Брюсов, осознав необратимость произошедших исторических событий, пересматривает свою позицию и начинает сотрудничать с советской властью.
Будучи заведующим Лито Наркомпроса, который был создан в противовес Пролеткульту, Брюсов пытался объединить писателей разных поколений и направлений. Это сказалось, в частности, в деятельности журнала «Художественное слово» (1920), куда вошли символисты, футуристы, имажинисты и пролеткультовцы. Однако «объединительная» политика Брюсова потерпела, как и позднее политика А. Воронского, крах, так как стрежнем литературной жизни тех лет был не диалог, а противостояние. Сказывалось и то, что несмотря на словесное осуждение разрушительной политики Пролеткульта, он оказывал решающее влияние на течение литературной политики. Крах брюсовского «культурного мессианства» привел к тому, что он все больше и больше оказывался не у дел, был сменен А. Серафимовичем на посту заведующего Лито.
Наиболее полно свою концепцию послеоктябрьского литературного развития Брюсов изложил в статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии», написанной в 1922 году по «поручению» редакции журнала «Печать и революция» и там же опубликованной (N 7). Эта статья на долгие годы предопределила карту литературного расклада не только на рубеже двух десятилетий – 1910-х и 1920-х годов, но и в последующее время. Во многом это было обусловлено почти непререкаемым авторитетом Брюсова-критика, на счету которого до упоминаемой статьи числилось лишь несколько серьезных просчетов (так, в 1904 году не оценил по достоинству поэзию И. Анненского). Однако в данном случае подобие «непререкаемости» суждений было подкреплено сознательной (впрочем, можно допустить, в силу вируса утопичности, охватившего многих уцелевших и оставшихся на плаву деятелей культуры, – бессознательной) ангажированностью Брюсова.
Брюсов в 1920-е годы, конечно, не Петруша Гринев, он скорее Пиковая дама от символизма. На его долю выпало преждевременно, заживо хоронить и символизм, и всю русскую поэзию в целом. Но прежде именно рукою Брюсова был подписан приговор, долгие годы не подлежавший пересмотру… В чрезмерном, гипер большевистском, гротесково классовом духе бывший символистский маг (Андрей Белый), классик (М. А. Волошин), учитель, мэтр (Н. С. Гумилев), новый Пушкин (С. М. Соловьев) разделил всю поэзию на три «группы».
2) К настоящему, «литературному сегодня» Брюсов отнес футуристов «и все выходящие из футуризма течения».
Тем временем и брюсовская оценка наследия символизма, и не только его, но и других его интерпретаторов (к примеру, Ю. Н. Тынянова, Б. М. Эйхенбаума;
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.