Что такое слова науки и техники
Отступление 1. Слова науки и техники
Термины как будто ничем не отличаются от обычных слов: имеют определенное значение, грамматические категории, изменяются, употребляются, как все слова. Но термины обозначают научные, технические понятия, они обслуживают специальные области. И такое их назначение не могло не отразиться на характере этой большой группы слов. Давайте сравним, как ведут себя самые обыкновенные слова в общелитературном языке и в профессиональной речи.
Языковое сознание легче примет новое слово, чем старое слово с новым значением, которое нередко представляется попросту искажением, порчей языка. Обычное слово, становясь термином, тянет за собой лексическое, даже буквальное значение, а слово чужое, неизвестное нам, без труда получает определенный смысл. Кроме того, заимствованное (особенно греческого или латинского происхождения) слово легко входит в международную терминологическую систему.
Ученые нередко принимают в качестве термина иностранное слово вовсе не из-за лени или нежелания поискать в родном языке равнозначное, вовсе не из-за преклонения перед иностранным: их заставляют так поступать объективные факторы, объективные особенности терминологии.
Лингвист. Но, конечно, в чем-то вы правы: наш язык в целом действительно мог бы меньше пестреть иностранными словами.
Мы подошли с учительницей Полиной к дому бабки Труновой, чтобы поговорить с ее внучкой, не сыграет ли она роль в пьесе. Бабка появилась на крыльце с курицей, браня ее за какую-то оплошность.
— Ах, батюшка, какой ты бестолковый. По щавель!
Лингвист. Да, пример замечательный, но это диалектизмы.
Лингвист. Ваш выпад против лингвистов объясняю отчасти полемическим задором, отчасти милым невежеством, именно лингвисты скрупулезно изучают народную речь, по крупицам собирают ее, составляют и издают диалектные словари.
Лингвист. Может быть, это и правильно. Еще Чехов говорил, что лакеи должны говорить без пущай и таперича. Но при чем здесь лингвисты?
Лингвист. Что вам здесь не нравится? Давайте говорить конкретно.
Критик. Если вспомнить Белинского, надо цитировать то, как резко он выступал против разделения слов на высокие и низкие, и против того, что «фальшивый вкус строго запрещал употребление последних».
Лингвист. А вы забыли борьбу Горького против писания «по-балахонски»?
Критик. Все борются за чистоту языка! Никто не против этого. Все согласны: надо беречь язык, да только понимает это каждый по-своему. Я не против норм, я только против ваших норм, против узких рамок. Я за свободу словоупотребления, за лозунг: «Весь язык русского народа литературен». Все слова равноправны. Только одни попали в литературу вчера, а другие попадут завтра. Это потенциально литературные слова.
Лингвист. Вы дважды противоречите себе. Вы говорите, что не против норм вообще, что только хотите их расширить. Но в то же время вы готовы допустить все. Но если все возможно, если все допустимо, тогда о каких нормах может идти речь? Другое противоречие: вы как будто стремитесь к яркости, выразительности речи, а фактически «всеобщее равноправие» слов уничтожает словесные краски. Ведь что такое словарные пометы «высокое», «книжное», «разговорное», «просторечное»? Это обозначения стилистической окраски слова. Это языковые краски. Это богатство любого развитого языка. Вот в примитивном языке все безлико, там полное равноправие слов.
Критик. Вы имеете в виду краски, которые приготовлены лингвистами из Академии наук?
Лингвист. Ирония бьет мимо цели. Пусть вам ответит Карамзин: «Слова не изобретаются академиями: они рождаются вместе с мыслями или в употреблении языка или в произведениях таланта, как счастливое вдохновение. Сии новыя, мыслию одушевленные слова входят в язык самовластно, украшают, обогащают его, без всякого ученого законодательства с нашей стороны; мы не даем, а принимаем их. Самые правила языка не изобретаются, а в нем уже существуют; надобно только открыть или показать оныя».
Отступление 1. Слова науки и техники
Термины как будто ничем не отличаются от обычных слов: имеют определенное значение, грамматические категории, изменяются, употребляются, как все слова. Но термины обозначают научные, технические понятия, они обслуживают специальные области.
Мы можем сказать: Рабочий взял лопату. Ребенку купили лопатку. Лопатка — это маленькая лопата. Но имея в виду медицинский термин, обозначающий широкую треугольную кость в верхней части спины, мы только в шутку можем сказать: У ребенка — лопатка, а у взрослого — лопата. Кулачок, который находится на распределительном валу двигателя, может быть и большим, и маленьким. Но и большой кулачок — все кулачок, а не кулак. От прилагательного тяжелый можно образовать сравнительную степень тяжелее, но нельзя сказать: «У них тяжелое машиностроение, а у нас тяжелее». Нельзя сказать: «У сына большой круг кровообращения, а у отца — еще больше». Много или мало масла — все равно мы используем единственное число. Вообще, известно, что от вещественных существительных множественное число не образуется. В литературном языке. А вот в профессиональной речи образуется: масла, стали, граниты и т. п. Даже род слова иногда меняется: спазма — обычное слово, спазм — медицинский термин. Аналогично клавиша — клавиш, манжета — манжет и др.
Таких особенностей можно было бы обнаружить немало. Но что же является самым важным, главным? Лингвисты определили три главные особенности термина. Во- первых, термин тесно связан с определенной научной областью: одно и то же слово в разных областях знаний имеет разный смысл (например, различные значения имеет слово реакция в медицине, химии и в политике;
слово диафрагма у медиков, оптиков и др.).
Например, в литературном языке слово шум имеет несколько значений: «1. Совокупность многочисленных звуков, быстро меняющихся по частоте и силе (глухие звуки, сливающиеся в однообразное звучание). Беспорядочное звучание многих голосов. 2. Крик, ссора, перебранка. 3. Толки, оживленное обсуждение, вызванные повышенным интересом к кому-, чему-либо. 4. Оживление, суета». И т. д. А в специальном, терминологическом словаре сказано коротко: «Шум. — Помеха, добавляющаяся к сигналу».
Установив эти особенности терминов, В. П. Данилен- ко определила и их практическую значимость, объяснив, в частности, одно «заблуждение ревнителей чистоты языка». Они сопоставляли терминологическое сочетание национальный доход СССР с другими словосочетаниями: национальная культура — ‘культура нации’, национальный язык — ‘язык нации’, национальный доход — ‘доход нации’. СССР — многонациональное государство, так что о ‘доходе нации’ говорить нельзя. А между тем нельзя смешивать термин и свободное словосочетание. Термин национальный доход — не ‘доход нации’, а ‘часть стоимости совокупного годового общественного продукта. ’. Это оказывается решающим.
И В. П. Даниленко в результате многолетних изысканий приходит к выводу, что заимствование в терминологии естественно. Почему? Ответить можно вопросом на вопрос: что может обеспечить требуемую однозначность и изолированность термина — общеупотребительное слово или слово, «ничего не говорящее» нам? Слова общеупотребительные уже и без того многозначны; кроме того, они часто стилистически окрашены, несут в себе эмоционально-экспрессивные и иные оттенки, влекут целый ряд нежелательных для термина ассоциаций.
Языковое сознание легче примет новое слово, чем старое слово с новым значением, которое нередко представляется попросту искажением, порчей языка» Обычное слово, становясь термином, тянет за собой лексическое, даже буквальное значение, а слово чужое, неизвестное нам, без труда получает определенный смысл.
Иностранное слово — термин — лишено и стилистической окраски, оно нейтрально. И это также оказывается достоинством в сравнении с отдельными русскими терминами, которые вызывают у нас то или иное эмоциональное отношение. Тот же Б. Тимофеев, отвергая слово субпродукты, вынужден признать, что русский его синоним — требуха — все-таки «не очень красивое слово».
Ребят, окончивших школу, отпугивают такие, например, названия очень нужных профессий, как кишечник, убойщик, окуривальщик, потрошильщик, карманщик и др. А замените эти слова иностранными, выпускники могут и соблазниться. Впрочем, так и делают: вместо «трепальщика» появился оператор разрыхлительнотрепальных машин, вместо «водогрея» — контролер технологического процесса; две профессии в мясоперерабатывающей промышленности «потрошильщик тушек птицы» и «туалетчик тушек кроликов» — объединены в одну: обработчик тушек птицы и кроликов. Конечно, свое, родное лучше иностранного (против этого общего принципа никто и не выступает), не к чему злоупотреблять иностранными словами, но только специалисты могут решить, нужны они или нет.
Ученые нередко принимают в качестве термина иностранное слово вовсе не из-за лени или нежелания поискать в родном языке равнозначное, вовсе не из-за преклонения перед иностранным: их заставляют так поступать объективные факторы, объективные особенности терминологии.
Крупные ученые долго и настойчиво ищут подходящее название для нового явления, ищут и в родном языке, и за его пределами. Это очень трудное дело. Американский ученый Норберт Винер так рассказывал о происхождении слова кибернетика: «Я упорно трудился, но с первых же шагов был озадачен необходимостью придумать наименование, чтобы обозначить предмет, о ко-
тором я писал. Вначале я попробовал найти какое-нибудь греческое слово, имеющее смысл «передающий сообщение», но я знал только слово angelos.
Лингвист. Но, конечно, в чем-то вы правы: наш язык в целом действительно мог бы меньше пестреть иностранными словами.
Критик. Наконец-то вы со мной согласились! Согласитесь же, что спасение в обращении к народным истокам, к народному языку, который неисчерпаемо богат. Я приведу только один характерный пример — рассказ В. Бокова:
Мы подошли с учительницей Полиной к дому бабки Труновой, чтобы поговорить с ее внучкой, не сыграет ли она роль в пьесе. Бабка появилась на крыльце с курицей, браня ее за какую-то оплошность. Где Люба? —спросил я. По батожья ушла. По что? Ну,по столбцы. По что? Ну, по петушки. По что? По что? По стебени. Не понимаю Вас. Ах, батюшка, какой ты бестолковый. По щавель!
Разве не замечательно — пять слов у этой крестьянки для названия одной вещи, тогда как мы и одного иной раз не знаем!
Лингвист. Да, пример замечательный, но это диалектизмы.
Критик. Ваша борьба за культуру речи—это способ задавить народное слово, которое для вас — мусор, а для меня — золото.
Лингвист. Ваш выпад против лингвистов объясняю отчасти полемическим задором, отчасти милым невежеством, именно лингвисты скрупулезно изучают народную речь, по крупицам собирают ее, составляют и издают диалектные словари.
Критик. Да вы посмотрите, что в литературе делается: писателю не дают употребить народное слово, сейчас же окрик — «областное», «провинциализм».
Лингвист. Может быть, это и правильно. Еще Чехов говорил, что лакеи должны говорить без пущай и таперича. Но при чем здесь лингвисты?
Критик. Как при чем? А кто вводит в словарях запретительные пометы? Кто предостерегает русский народ от употребления слов, которые опорочены — «нелитературное», «простонародное», и т. д.? А. Югов справедливо возмущается: «У нас вошло в дурной лексикографический обычай пятнать словарь русского народа неодобрительными и даже прямо запретительными пометами: «просторечие», «областное», «разговорное», «устарелое». »
Лингвист. Что вам здесь не нравится? Давайте говорить конкретно.
Критик. Конкретно, пожалуйста! А. Югов привел много примеров. Я считаю, что это горсточка улик. Непогодь — областное; пробурить — «спец.», т. е. специальное; одежа — неграмотное; прясло — областное, запрещается также беремя, хлебать, пособить.
Лингвист. Но ведь прясло — это действительно диалектизм, а пособить — нелитературная форма. Одежа — так обычно не говорят.
неграмотно? А если я вам приведу пример из Чехова? Что вы на это скажете? Да, да, вы меня не поймаете, я имею в виду употребление таких слов в авторской речи, а не в речи персонажей!
Лингвист. Неважно, авторская речь тоже не является однородной, она нередко бывает насыщена, как говорят литературоведы, «голосами героев». Но не в этом дело. Правда, до сути добраться нелегко — так все запутано в ваших рассуждениях, просто клубок противоречий. Кстати, если уж кто и осуждал «провинциализм» в литературе, то не лингвисты, а сами мастера слова.
Критик. Если вспомнить Белинского, надо цитировать то, как резко он выступал против разделения слов на высокие и низкие, и против того, что «фальшивый вкус строго запрещал употребление последних».
Лингвист. А вы забыли борьбу Горького против писания «по-балахонски»?
Критик. Ну вот всегда так! Всегда лингвисты берут на вооружение Горького. А ведь он был против — и совершенно справедливо! — злоупотребления уродливыми словами вроде пыжжай и подъелдыкивать. Что же касается отношения Алексея Максимовича к народному языку, то здесь разные толкования невозможны. Его взгляды ясные и четкие: «Писатель, не обладающий знаниями фольклора, — плохой писатель. В народном творчестве сокрыты беспредельные богатства, и добросовестный писатель должен ими овладеть. Только тут можно изучить родной язык, а он у нас богат и славен. Я очень рекомендую для знакомства с русским языком читать сказки русские, былины, сборники песен. Вникайте в прелесть простонародной речи, в строение фразы в песне. Вникайте в творчество народное, это здорово, как свежая вода ключей горных, подземных, сладких струй. Держитесь ближе к народному языку, ищите простоты, краткости, здоровой силы, которая создает образ двумя, тремя словами».
Лингвист. Вы меня не поняли. Давайте разбираться по порядку. Вы стоите за чистоту языка. Мы тоже за культуру речи. Культура речи — это следование определенным нормам. Задача, следовательно, amp; том, чтобы установить эти нормы.
Критик. Все борются за чистоту языка! Никто не против этого. Все согласны: надо беречь язык, да только понимает это каждый по-своему. Я не против норм, я только против ваших норм, против узких рамок. Я за свободу словоупотребления, за лозунг: «Весь язык русского народа литературен». Все слова равноправны. Только одни попали в литературу вчера, а другие попадут завтра. Это потенциально литературные слова.
Лингвист. Вы дважды противоречите себе. Вы говорите, что не против норм вообще, что только хотите их расширить. Но в то же время вы готовы допустить все. Но если все возможно, если все допустимо, тогда о каких нормах может идти речь? Другое противоречие: вы как будто стремитесь к яркости, выразительности речи, а фактически «всеобщее равноправие» слов уничтожает словесные краски. Ведь что такое словарные пометы «высокое», «книжное», «разговорное», «просторечное»? Это обозначения стилистической окраски слова. Это языковые краски. Это богатство любого развитого языка. Вот в примитивном языке все безлико, там полное равноправие слов.
Критик. Вы имеете в виду краски, которые приготовлены лингвистами из Академии наук?
Лингвист. Ирония бьет мимо цели. Пусть вам ответит Карамзин: «Слова не изобретаются академиями: они рождаются вместе с мыслями или в употреблении языка или в произведениях таланта, как счастливое вдохновение. Сии новыя, мыслию одушевленные слова входят в язык самовластно, украшают, обогащают его, без всякого ученого законодательства с нашей стороны; мы не даем, а принимаем их. Самые правила языка не изобретаются, а в нем уже существуют; надобно только открыть или показать оныя».
Наши лексикографы, составители словарей, стараются максимально точно, добросовестно зафиксировать то, что реально есть в языке. А в развитом языке существует несколько слов для выражения одной идеи, одного понятия. Это синонимы. Язык не терпит двух совершенно одинаковых слов, поэтому мы видим, что синонимы отличаются либо оттенками значений, либо употребительностью — одни чаще, другие реже. Чем реже слово употребляется, тем оно «необычнее», т. е. тем ярче его стилистическая окраска. Наиболее типично такое соотношение: книжное — нейтральное — разговорное, напри
мер: очи — глаза — буркалы и т. д. Когда слово начинает чаще употребляться, оно теряет свою окраску, становится обычным, нейтральным. Когда оно начинает реже употребляться, оно приобретает окраску («устарелое», «поэтическое» и т.д.). Имеет значение и то, где употребляется слово, в каких условиях. То, что в данный момент находится в употреблении всего общества, входит в норму; то, что употребляется редко или в ограниченной, сравнительно узкой среде, находится на периферии или даже за пределами литературного языка (диалектизмы, профессиональные слова, жаргонные).
Критик. Но почему же вы пропустили самое ценное — то, что говорит Карамзин о роли таланта, т. е. писателя, в обогащении языка. Талант самовластно использует слово. Пусть я в чем-то ошибаюсь, но разве ваше ученое запретительство лучше? Учите нормам школьников, но не вторгайтесь в литературный язык. Разве приглаженность, стандартизация лучше? Не я призываю уничтожить краски языка. Их уничтожает ваша нормализация. Редакторы, корректоры — все исправляют писателя: не то слово употребил, неграмотное, просторечное. На Гоголя нападали за ошибки, и как хороша отповедь Белинского: «Господа! Не пора ли бросить эту старую замашку. У какого писателя нет ошибок против грамматики — да только чьей — вот вопрос! Карамзин сам был грамматика, перед которой все ваши грамматики ничего не значат. Пушкин тоже стоит любой из ваших грамматик».
Лингвист. Вы смешали разные понятия: литературный язык и язык литературы (художественной), который понимается в данном случае как индивидуальный стиль писателя. Литературный язык обслуживает разнообразные культурные нужды народа, это язык книг, печати, радио, науки и т. д. О его нормах я говорил. Иное дело — индивидуальный стиль писателя. Здесь свои нормы, их устанавливает для себя сам писатель, здесь нет иного критерия, кроме «чувства соразмерности и сообразности», как говорил Пушкин. Чем строже нормы, тем выразительнее каждое обоснованное отступление от них, в том числе и в языке писателя. Но вы затронули интересный вопрос.
Наше представление о «хорошем стиле» приходится решительно менять, когда мы от бытовой или деловой речи переходим к художественной. Вполне правильная, гладкая речь в художественном произведении может и не быть его достоинством. Нарушения стилистических норм могут не быть ошибкой, напротив, они подчас служат средством выразительности текста.
Мопассан писал: «Обычно широкая публика называет «формой» определенное благозвучие слов, расположенных в закругленные периоды, фразы со звучным вступлением и мелодическим понижением интонации в конце. Форма бесконечно разнообразна, как и те ощущения, впечатления и чувства, которые она облекает, будучи неотделимой от них. Она соответствует всем их изгибам и проявлениям, находя единственное и точное слово, нужное для их выражения, особый размер и ритм, необходимый в каждом отдельном случае для каждой вещи, и создает в этом неразрывном единстве то, что писатели называют стилем, причем этот стиль совсем не похож на тот, которым принято восхищаться».
Поэтому критики, приводя примеры стилистических неточностей у писателей, совершают ту ошибку, которая в логике называется «подменой понятия». Точно так же неверно считать «стилистом» писателя, который строит «благозвучные» фразы. Увы! Как часто язык писателя оценивается с этих позиций!
Особенно показательны споры, разгоревшиеся вокруг стиля Гоголя, у которого критики отмечали «неопытность, шаткость в языке, а иногда и явное незнание грамматики». Н. Полевой в 1842 г. в «Русском вестнике», разбирая «Мертвые души», спрашивал: «Где вы слыхали следующие, например, слова на святой Руси: «в эту приятность чересчур передано сахару» — «болтая головою» — «встретил отворявшуюся дверь» — «здоровье прыскало с лица его» — «юркость характера» — «пропал, как волдырь на воде». — lt;икраюшка уха его скручивалась» — «сап лошадей, шум колес» — «седой чапыжник, густою щетиною вытыкавший из-за ивы»? Мы могли бы усотерить примеры, но в приведенных нами немногих не видите ли вы вашего незнания русского народного языка? По-русски говорится переложить сахару, а передать сахару не русская фраза. головой у нас качают,
а не болтают’, встретить можно только то, что идет навстречу; на воде вскакивают пузыри, а волдырь говорится о пузыре или шишке на теле. краюшка, говоря об ушах, не употребляется; сап значит болезнь лошадей, а не сопение; колеса у нас скрыпят, стучат, а не шумят; чапыжник значит мелкий срубленный кустарник, а не растущий, и где вы слыхали слова: прыскало здоровье, юркость нрава (а не характера). в том значении, в каком вы их употребляете? Никто не отвергает обогащения языка простонародными словами, но для того надобно знать язык простонародный, иметь вкус, а еще более хорошо узнать науку русского слова».
Один из современников Гоголя Ф. В. Чижов отмечал в своем дневнике (1847) ошибки Гоголя в I главе «Мертвых душ»: «Сидел. ни слишком толст, ни слишком тонок» — нельзя по всей строгости сказать без глагола был. Сокращенные прилагательные всегда подразумевают глагол; следовательно, если нет глагола, подразумевается есть и не ладится с прошедшим временем. «Он выбежал весь длинный» — не по- русски. «Запах, который был сообщен» — будто бы тут «сообщен». «Заснул два часа». «Заснул» нельзя сказать сколько или, если можно, то неопределенно. »
И тот же Ф. В. Чижов признавался позднее: «Минутами я беру в руки «Мертвые души» Гоголя и беспрестанно прошу внутренне извинения у нашего истинного таланта. Не знаю, с чего мне показался дурным и несовершенным его язык. Теперь он мне кажется превосходным. Нигде, решительно нигде я не заметил, чтобы он выходил за пределы, требуемые предметом. Везде он в рамках рассказа, везде сам язык ровно в ладу с содержанием и с ходом дела».
Самому А. С. Пушкину приходилось оправдывать и защищать особенности своего словоупотребления.
В 1828 г. в журнале «Атеней» (№ 4, ч. I) был помещен строгий разбор двух глав романа «Евгений Онегин»:
«Так одевает бури тень
Едва рождающийся день.
Трудно понять, кто кого одевает: тень ли бури одевается днем или день одевается тенью? Притом посудим, что такое тень бури.
На красных лапках гусь тяжелый,
Задумав плыть по лону вод. —
критик иронически замечает, — не уплывет далеко на красных лапках. Неверно также выражение: плыть по лону; лоно означает глубину, недро. »
Раздосадованный Пушкин набросал «Возражение на статью «Атенея», где саркастически замечал: «Из 291 мелочи многие достойны осуждения, многие не требуют от автора милостивого отеческого заступления, — вольно всякому хвалить и порицать все, что относится ко вкусу. Но критик ошибся, указывая на некоторые погрешности противу языка и смысла. И я решился объяснить ему правила грамматики и риторики не столько для собственной его пользы, как для назидания молодых словесников». И писал о первом из приведенных двустиший: «Там, где сходство именительного падежа с винительным, может произвести двусмыслие, должно по крайней мере писать все предложение в естественном его порядке. » (Мы и сейчас, когда прямое дополнение по форме совпадает с подлежащим, стараемся подлежащее ставить в начале предложения, а дополнение — после сказуемого, например: Весло задело платье; Локомотивы мчат составы (газетный заголовок); Грузовик везет на буксире легковой автомобиль, День сменяет ночь и т. п.) «Лоно не означает глубины, лоно значит грудь».
В отношении других замечаний критика Пушкин выдвигал также обоснованные аргументы:
«Младой и свежий поцелуй вместо поцелуй молодых и свежих уст — очень простая метафора.
Людская молвь и конский топ.
Выражение сказочное (Бова Королевич).
Читайте простонародные сказки, молодые писатели, чтоб видеть свойства русского языка.
Особенно любопытно тонкое грамматическое замечание Пушкина об употреблении родительного и винительного после глаголов с отрицанием. Критик усмотрел ошибку в стихе:
Два века ссорить не хочу —
и заметил: «Кажется, есть правило об отрицании не. » Ему казалось, что правильно было бы двух веков. Мы сами часто затрудняемся в выборе формы: не принес молоко или не принес молока; не видел газету или не видел газеты; не сдал экзамены или не сдал экзаменов?
Пушкин объяснял: «Грамматика наша еще не пояснена (спорным вопрос остается до сих пор. — В. О.). в чем состоит правило: что действительный глагол, непосредственно управляемый частицей не, требует вместо винительного падежа родительного. Например — я не пишу стихов. — Но если действительный глагол зависит не от отрицательной частицы, но от другой части речи, управляемой оною частицею, то он требует падежа винительного, например: Я не хочу писать стихи, я не способен писать стихи. В следующем предложении — Я не могу позволить ему начать писать стихи — ужели частица не управляет глаголом писать? Если критик об этом подумает, то, вероятно, со мною согласится».
Нельзя не согласиться. Но дело даже не в этих грамматических тонкостях. Иные должны быть критерии, принципы оценки языка художника — это было ясно современникам поэта. Так, «Московский вестник» (1828 г., ч. 8, № 5) писал:
«В «Атенее» кто-то насчитал множество, ошибочных выражений в «Онегине». Читал ли г. Критик, занимаясь старыми своими грамматиками, прочие стихотворения Пушкина? Заметил ли он, что у Пушкина особливое достоинство — верность и точность выражения, и что это достоинство принадлежит ему предпочтительно перед всеми нашими поэтами? Пушкин, следовательно, мог, если бы захотел, избежать тех ошибок, в которых его упрекают (впрочем, из замеченного только ‘/ю справедливо), но у него именно, кажется, было целию оставить на этом произведении печать совершенной свободы и непринужденности. Он рассказывает вам роман первыми словами, которые срываются у него с языка, и в этом отношении «Онегин» есть феномен в истории русского языка и стихосложения».
А. А. Блок в 1909 г. в письме к С. К. Маковскому замечал: «Для меня дело обстоит вот как: всякая моя грамматическая оплошность в этих стихах не случайна, за ней скрывается то, чем я внутренне не могу пожертвовать; иначе говоря, мне так «поется», я не имею силы прибавить, например, местоимение к строке «вернув бывалую красу» в «Успении» (сказать, например, «вернув ей прежнюю красу» — не могу — не то). Далее, я не говорю, что это так навсегда; очень может быть, что, отойдя от стихотворения на известное расстояние, я смогу без жертвы найти эквивалент некоторым строкам — более «грамотный». »
Более того, не только языковые, но и фактические ошибки русских классиков не подлежат правке.
И. Сельвинский о стихе М. Ю. Лермонтова
Араб горячил вороного коня.
писал: «Какая прекрасная строчка! Однако в действительности не родился еще’ тот араб, который решится сесть на коня вороной масти. Дело в том, что арабские лошади бывают белыми и желтыми, но по закону мела- низма у белых может родиться жеребенок черной шерсти. Такая лошадь считается нечистой, и ее либо режут на мясо, либо продают иностранцам. Но эта подробность арабского быта настолько малоизвестна, а строка сложена до такой степени отлично, что мы, даже зная о тайне вороных коней, принимаем лермонтовский стих не только без протеста, но с наслаждением. Попробуйте приблизить эту фразу к точности — и она потеряет свое великолепное звучание.
Араб горячил золотого коня, —
неплохо, но. выпало одно р из трех, и строка потускнела, несмотря на позолоту».
Показав, что в поэме «Мцыри» М. Ю. Лермонтова бой Мцыри с барсом не выдерживает никакой критики с точки зрения зоографа, И. Сельвинский добавлял: «Но любопытно еще и другое: основная ошибка Лермонтова— переселение барса из Туркестана в Грузию, где барс никогда не водился, — стала восприниматься художественной литературой как научная истина. И вот уже в рассказе И. Бунина «На Кавказе» читаем в описании грозы: «. раскалывались в небесных высотах допотопные удары грома. Тогда в лесах просыпались и мяукали орлята, ревел барс, тявкали чекалки». Это, конечно, бессмертный лермонтовский барс — другого быть не могло. Но у поэзии своя география, свой Кавказ, и в этом ее прелесть».
Сплошь и рядом авторы сознательно идут на нарушение правдоподобия (исторического, географического и др.).
Так, А. Фадеев в предисловии (1930) к «Последнему из удэгэ» признавался: «Как и в «Разгроме», я не придерживался в романе абсолютной географической точности. Используя наиболее благозвучные и оригинальные названия рек, гор и селений, я поневоле сдвигал со своих мест те, и другие, и третьи, стараясь сохранить только общий колорит края».
А. Н. Толстой в письме начинающему автору (1938) рекомендовал: «Вы спрашиваете — можно ли «присочинить» биографию историческому лицу. Должно. Но сде
лать это так, чтобы это было вероятно, сделать так, что это (сочиненное) если и не было, то должно было быть».
Реализм литературы не сводится к правдоподобию, к объективной точности. Литература развивается по своим законам. * *
Критик. Вы видите, что я был прав: то, что грам- матоедам казалось неправильным, в действительности служило развитию языка; то, что было за пределами, как Вы говорите, литературного языка, входило во всеобщее употребление, расширяло рамки литературного языка, его возможности.
Лингвист. В общелитературный язык входило не все; нельзя забывать, что писатели решали чисто художественные задачи; многое оказывалось уместным, удачным в данном произведении, но не становилось всеобщим.
Критик. Пусть, но вы не станете отрицать, что вопреки всему границы языка раздвигались, нормы менялись, язык обогащался. Блюстители языка находили грубыми, неприличными (для дамских ушей — эти дамские уши были высшим критерием) у Пушкина слова усы, визжать, ого, молвь, дровни.
Лингвист. И сейчас поэты иногда воспаряют.
Критик. Речь не о поэтах. Слушайте дальше: «Затеяв писать. новгородскую повесть «Вадим», Пушкин в отрывке из нее употребил стих: «Но тын оброс крапивой дикой». Слово тын, взятое прямо из мира славянской и новгородской жизни, поражает сколько своей смелостью, столько и поэтическим инстинктом поэта. Из прежних поэтов едва ли бы кто не испугался пошлости и прозаичности этого слова. » Вот, тогда боялись слова тын, а теперь боятся слова прясло.
Лингвист. Диалектное слово может быть очень удачно и выразительно, но от этого оно не перестает быть диалектным. Больше того, оно именно поэтому и выразительно. Оно необычно для нас.
Критик. Я не кончил: «Теперь странно видеть какую-то смелость в употреблении слова тын; но мы говорим не о теперешнем, а о прошлом времени: что легко теперь, то было трудно прежде. Теперь всякий рифмач смело употребляет в стихах всякое русское слово, но
тогда слова, как и слог, разделялись на высокие и низкие, и фальшивый вкус строго запрещал употребление последних. Нужен был талант могучий и смелый, чтобы уничтожить эти австрийские табу в русской литературе. Теперь смешно читать нападки тогдашних аристархов на Пушкина — так они мелки, ничтожны и жалки; но аристархи упрямо считали себя хранителями чистоты русского языка и здравого вкуса, а Пушкина — искази- телем русского языка и вводителем всяческого литературного и поэтического безвкусия. » Написано — как будто сейчас, нашим современником.
Лингвист. Конечно, роль писателей в обогащении языка огромна, но все-таки создатель и, если хотите, хозяин языка — народ. Язык развивается по своим законам. Писатели тонко чувствуют, улавливают эти тенденции и действуют в соответствии с ними.
Критик. Да ведь обогащение языка достигается почти исключительно благодаря народной речи, за счет того самого просторечия, которое противопоказано «культуре речи», за счет тех слов, которые когда-то были «бурлацкими», «мужицкими» и которые и теперь изгоняются.
Лингвист. Меньше всего повинны в этом лексикографы.
Лингвист. Но ведь это словари разного типа.
Критик. Это словари русского языка. И словарь Даля, по словам В. И. Ленина, «великолепная вещь».
Лингвист. В. И. Ленин очень точно оценил словарь: великолепная вещь, но особого рода. Вот что писал В. И. Ленин в письме А. В. Луначарскому 18 января 1920 г.:
. Великолепная вещь, но ведь это областнический словарь и устарел. Не пора ли создать словарь настоящего русского языка, скажем, словарь слов, употребляемых теперь и классиками, от Пушкина до Горькогб.
Что, если посадить за сие 30 ученых, дав им красноармейский паек?
Как бы Вы отнеслись к этой мысли?
Словарь классического русского языка?
Не делая шума, поговорите с знатоками, ежели не затруднит, и сообщите мне Ваше мнение.
Тот словарь и был составлен по заветам Ленина, словарь «настоящего», «классического» русского языка. И позже вышел 17-томный словарь современного русского литературного языка, который базировался на принципах словаря Д. Н. Ушакова и руководители группы составителей которого — Ф. П. Филин, А. М. Бабкин,
С. Г. Бархударов и С. П. Обнорский — удостоены Ленинской премии. Но словарь Даля настолько «великолепная вещь», что поговорить о нем стоит.