Что такое снарядный шок
СОДЕРЖАНИЕ
Источник
Число случаев контузного шока росло в 1915 и 1916 годах, но оно оставалось плохо изученным с медицинской и психологической точек зрения. Некоторые врачи придерживались мнения, что это было результатом скрытого физического повреждения мозга, когда ударные волны от разрывающихся снарядов создали церебральное поражение, которое вызвало симптомы и потенциально могло оказаться фатальным. Другое объяснение заключалось в том, что контузия произошла в результате отравления оксидом углерода, образовавшимся при взрывах.
В то же время возникла альтернативная точка зрения, описывающая контузию как эмоциональную, а не физическую травму. Доказательством этой точки зрения является тот факт, что все больше мужчин, страдающих симптомами контузии, не подвергались артиллерийскому обстрелу. Поскольку симптомы проявлялись у мужчин, которые не находились вблизи взорвавшегося снаряда, физическое объяснение было явно неудовлетворительным.
Несмотря на эти доказательства, британская армия продолжала пытаться отличить тех, у кого симптомы возникли после взрывного воздействия, от других. В 1915 году британской армии во Франции было приказано:
К сообщениям о поражении и сотрясении мозга следует добавить букву «W» перед сообщением о ранении, если это произошло по вине противника; в этом случае пациент имел бы право быть причисленным к «раненому» и носить на руке « повязку на рану ». Если, однако, поломка человека не последовала за взрывом снаряда, это не считалось «по вине противника», и он должен был [быть] отмечен «Панцирным шоком» или «S» (от болезни) и был не имеет права на получение нашивки или пенсии.
Однако часто бывает трудно определить, какие случаи были какими, поскольку информация о том, был ли пострадавший близок к взрыву снаряда, предоставлялась редко.
Управление
Острый
Среди последствий этого были растущее официальное предпочтение психологической интерпретации контузии и преднамеренная попытка избежать медикализации контузии. Если люди были «неповрежденными», их было легче вернуть на фронт для продолжения боевых действий. Другим следствием стало увеличение количества времени и усилий, затрачиваемых на понимание и лечение симптомов контузии. Солдаты, которые вернулись с контузией, обычно мало что могли вспомнить, потому что их мозг не пропускал все травмирующие воспоминания.
К битве при Пасшендале в 1917 году британская армия разработала методы уменьшения контузина. Мужчине, у которого начали проявляться симптомы контузного шока, лучше всего дать несколько дней отдыха местному врачу. Полковник Роджерс, офицер полковой медицинской службы 4-го батальона Black Watch, писал:
Хотя битва при Пассчендале в целом стала синонимом ужаса, количество случаев контузии было относительно небольшим. 5346 гильз от снаряда достигли пункта ликвидации раненых, что составляет примерно 1% задействованных британских войск. 3963 (или чуть менее 75%) из этих мужчин вернулись на действительную военную службу, не будучи направленными в больницу для специализированного лечения. На протяжении всего боя количество случаев контузных поражений уменьшилось, и эпидемия болезней была прекращена.
В 1917 году «контузный шок» был полностью запрещен как диагноз в британской армии, и упоминания о нем подвергались цензуре даже в медицинских журналах.
Хроническое лечение
Лечение хронического контузного шока широко варьировалось в зависимости от деталей симптомов, взглядов врачей и других факторов, включая ранг и класс пациента.
Было так много офицеров и солдат, страдающих от контузии, что 19 британских военных госпиталей были полностью посвящены лечению больных. Спустя десять лет после войны 65 000 ветеранов войны все еще лечились от нее в Великобритании. Во Франции в 1960 году можно было навестить престарелых пострадавших от контузии в больнице.
Физические причины
Исследование, проведенное в 2015 году Университетом Джона Хопкинса, показало, что ткань мозга ветеранов боевых действий, которые подверглись воздействию самодельных взрывных устройств (СВУ), имеют характер повреждения в областях, ответственных за принятие решений, память и рассуждение. Эти данные привели исследователей к выводу, что контузный шок может быть не только психологическим расстройством, поскольку симптомы, проявленные пострадавшими во время Первой мировой войны, очень похожи на эти травмы. Контузный шок вызывает огромные перепады давления. Даже небольшие изменения атмосферного давления в зависимости от погоды были связаны с изменениями в поведении.
Есть также данные, позволяющие предположить, что тип боевых действий, с которыми сталкиваются солдаты, повлияет на вероятность развития симптомов контузии. В сообщениях врачей того времени из первых рук отмечается, что уровень таких недугов снизился после того, как война была снова мобилизована во время немецкого наступления 1918 года, после периода 1916-1917 годов, когда можно было обнаружить самые высокие показатели контузий. Это могло свидетельствовать о том, что именно позиционная война и, в частности, опыт осадной войны привели к развитию этих симптомов.
Трусость
Казни солдат в британской армии не были обычным явлением. Хотя было вынесено 240 000 военных судов и 3080 смертных приговоров, приговор был приведен в исполнение. 266 британских солдат были казнены за «дезертирство», 18 за «трусость», 7 за «уход с поста без полномочий», 5 за «неповиновение законному приказу» и 2 за «бросание оружия». 7 ноября 2006 года правительство Соединенного Королевства помиловало их всех посмертно.
Комиссия по расследованию
Британское правительство подготовило отчет Комитета по расследованию «контузий» военного министерства, который был опубликован в 1922 году. Рекомендации из этого включали:
Частично обеспокоенность заключалась в том, что многие британские ветераны получали пенсии и имели длительную нетрудоспособность.
Военный корреспондент Филип Гиббс писал:
Что-то пошло не так. Они снова облачились в гражданскую одежду и смотрели на своих матерей и жен очень как на молодых людей, ушедших по делам в мирные дни до августа 1914 года. Но они не вернулись теми же мужчинами. Что-то в них изменилось. Они были подвержены резким перепадам настроения и странным темпераментам, приступам глубокой депрессии, чередовавшимся с беспокойным желанием удовольствий. Многие легко впадали в страсть, когда теряли контроль над собой, многие из них были горькими в своих выступлениях, жестокими в своем мнении, пугающими.
Один британский писатель в период между войнами писал:
Не должно быть никакого оправдания утверждению убеждения, что функциональная нервная недееспособность представляет собой право на компенсацию. Сложно сказать. Может показаться жестоким, что к тем, чьи страдания реальны, чьи болезни были вызваны действиями врага и, скорее всего, в ходе патриотического служения, следует относиться с такой очевидной черствостью. Но не может быть никаких сомнений в том, что в подавляющем большинстве случаев эти пациенты поддаются «шоку», потому что они что-то получают от этого. Предоставление им этой награды в конечном итоге не является для них преимуществом, поскольку поощряет более слабые наклонности в их характере. Нация не может призывать своих граждан к мужеству и самопожертвованию и в то же время косвенно заявлять, что неосознанная трусость или бессознательная нечестность будут вознаграждены.
Развитие психиатрии
В начале Второй мировой войны термин « контузия » был запрещен британской армией, хотя фраза « постконтузионный синдром » использовалась для описания подобных травматических реакций.
Общество и культура
Современные кейсы панцирного шока
Невидимые раны: «снарядный шок»
Эпоха индустриальных войн «подарила» человечеству не только новые виды вооружения, но и дала многочисленные примеры невероятных прежде травм, как физических, так и психических. Под названием «shell shock», как его стали называть англичане, т.е. «снарядный шок», можно понимать различные отклонения в психическом здоровье солдат вследствие постоянного пребывания в экстремальных условиях на передовой. Реабилитация такого рода заболеваний стала насущной проблемой всего XX столетия, актуальной до сих пор.
В поисках причин и методов лечения
Количество военнослужащих, у которых нарушилась координация движений, появились проблемы со сном, звон в ушах, амнезия, беспричинный тремор, судороги и другие симптомы явного психического расстройства, после начала Первой мировой оказалось настолько велико, что это стало проблемой для командования. Один австралийский солдат в письме домой так описывал своё состояние:
К 1916 году военные медики всех воюющих армий искали эффективные средства для лечения таких солдат – которые могли не иметь видимых травм, но которые непрерывно страдали и не были способны более ни к боевым действиям, ни к жизни в тылу.
Британский историк Фиона Рейд пишет, что более 80 000 случаев психических расстройств было зафиксировано в британских частях на Западном фронте, от 200 000 до 300 000 случаев в немецкой армии, во французской число сходных потерь было примерно таким же, как и у немцев, а возможно и выше. Для понимания ситуации в русской армии можно процитировать историка Александра Асташова:
«Начиная с осени 1915 года количество душевнобольных в армии стало нарастать. К концу первой половины войны их количество составило 50 000, то есть в соотношении с общим количеством призванных – 0,5%. Случаи помешательства особенно усилились во время тяжелых боев лета 1916 года. Солдаты сообщали, что можно только «глядючи сойти с ума». В письмах отмечалось, что воевать может только «ненормальный человек», так как «эта война сгубила не пулей, а духом», стали приходить сообщения о «массовых психических заболеваниях» в районе боевых действий».
Эти случаи ставили в тупик военных врачей, поскольку число заболевших было чрезвычайно велико по сравнению с военными конфликтами прежней эпохи. Как бы его ни называли, «shell shock» или «военный невроз», это явление привлекло внимание психиатров и неврологов, но внятного объяснения и лечения болезни никто из них предложить не мог.
Впервые термин употребил в 1915 году в своей статье для журнала «Lancet» британский психолог Чарльз Майерс, работавший с пострадавшими солдатами Британского экспедиционного корпуса во Франции. Как подчёркивает Фиона Рейд, «диагноз был настолько же эмоционально верен, насколько медицински неточен». Военные медики пытались изобрести разные термины на замену предложенного Майерсом, но не добились успеха. Во французской армии обсуждались такие варианты, как «commotion cerebrale» (контузия), «accidents nerveux» (нервное потрясение) и «obusite» (возможно, калька с английского, «obus» по-французски означает снаряд). Немцы, как и русские психиатры, нарекли это «военным неврозом» или «военной истерией», но в народной среде таких больных называли Kriegszitterer (т.е. те, кто дрожит от войны) или Schüttler (трясуны).
Во Франции, остро нуждавшейся в каждом солдате, которого можно было вернуть в строй, к лету 1917 года при каждой армии был учреждён свой собственный госпиталь на 200 коек, специализировавшийся на неврологических больных, примерно в 25 км от фронта. Тяжёлых пациентов оттуда направляли в глубокий тыл в психиатрические и неврологические больницы. Всех солдат с неврологическими диагнозами немедленно отправляли в эти армейские госпитали, поскольку врачи хотели начать лечение до того, как процесс станет необратимым.
После войны, как описывает Фиона Рейд, ветераны, страдавшие от «shell shock», получали пенсии по инвалидности, только если нуждались в постоянном больничном лечении. Но в этом случае вся их мизерная пенсия уходила на оплату медицинских услуг. Таких солдат часто называли «les morts-vivants» (живые мертвецы). Они не пользовались поддержкой со стороны политиков и не замечались обществом. Символично, что жёны этих помещённых в больницы «живых мертвецов» также получали пенсии, одинаковые с пенсиями вдов погибших на войне. Лишь в 1929 году этим людям стали выплачивать постоянные пенсии, как и другим инвалидам войны.
В литературе и кино
Писатели или режиссёры после войны иногда обращались к образам безумцев, которые оказались заключены в тюрьму своего военного опыта, не способные выйти оттуда уже никогда. В романе Ремарка «Возвращение» дан яркий образ ветерана, страдающего от такого заболевания. Любопытно, что писатель, сам ветеран, видит разницу между сумасшедшими и контуженными, хотя многие демонстрировали схожие симптомы:
«Гизекке здоровается с нами за руку. Мы поражены его поведением: мы ждали, что он, как обезьяна, будет прыгать, беситься, гримасничать или, по меньшей мере, трястись, как контуженные, что просят милостыню на углах, но он только жалко улыбается, как-то странно кривя губы…
Во время боев под Флери Гизекке разрывом снаряда засыпало, и, придавленный балкой, он долго пролежал, прижатый лицом к вспоротому до самого бедра животу другого солдата. У того голова не была засыпана; он все время кричал, и с каждым его стоном волна крови заливала лицо Гизекке. Постепенно у раненого стали выпирать наружу внутренности, и это грозило Гизекке удушьем. Чтобы не задохнуться, он то и дело втискивал их обратно в живот раненого. И всякий раз слышал при этом глухой рев несчастного. Все это Гизекке рассказывает вполне гладко и последовательно.
– Так вот каждую ночь, – говорит он, – я задыхаюсь, и комната наполняется скользкими белыми змеями и кровью» (пер. с нем. М. Горкина).
В искусстве начала XXI века трагический образ солдата, не выдержавшего испытание войной и потерявшего рассудок, продолжает оставаться актуальным. Французский режиссер Габриэль Ле Бомэн написал сценарий и снял в 2005 году свой первый в карьере фильм «Фрагменты Антонена» («Les fragments d’Antonin»), посвящённый судьбе одного из бесчисленных французских «пуалю», оказавшихся в психиатрических лечебницах после войны.
Сюжет фильма достаточно прост. В 1919 году в одной из больниц содержится ветеран Антонен Версе (роль, доставшаяся актеру Грегори Деранжеру). Его случай не уникален, но обстоятельства его госпитализации всё же несколько необычны. Он был найден бредущим по дороге, абсолютно дезориентированный, не способный говорить и вообще устанавливать какой-либо контакт. Никаких видимых повреждений, ран, контузий у него не наблюдалось, потому не было понятно, почему он находится в таком состоянии и как именно его можно вывести из него.
Сам режиссёр говорил после премьеры, что замысел картины возник у него после просмотра документального фильма, снятого для одного музея и посвящённого боевым психическим травмам Первой мировой войны. Режиссёр изучил архивы и нашёл серию киноплёнок 1917–1920 гг., на которых были запечатлены «шокирующие картины»: ветераны были засняты в состоянии помрачения рассудка и удивительного возбуждения. «Что они там видели? Что они совершили, чтобы стать такими?» – вопрошает Ле Бомэн.
Антонен привлекает внимание военного медика, профессора Лабрусса (Орельен Рекуан), который стремится разобраться, что же произошло с солдатом. Другой медик, профессор Лантье (Нильс Ареструп), пытается избавиться от пациентов Лабрусса, пугающих других больных и посетителей больницы. Дальше в фильме разворачивается серия флэшбеков, которые раскрывают перед нами события, приведшие Антонена в такое состояние. Одновременно демонстрируются методы профессора Лабрусса, который посредством вещей, найденных у солдата (те самые фрагменты, что вынесены в название), а также каких-то обычных для войны деталей обмундирования пытается пробудить какие-то воспоминания и заставить Антонена заговорить. Но солдат лишь настойчиво бормочет несколько имён, которые ничего не говорят врачам и никак не объясняют произошедшее.
По мнению режиссера фильма, утрата Антоненом рассудка может объясняться теми картинами, которые открылись ему во время войны. Сам Версе – бывший учитель, тонко чувствующий других людей и природу человек, который подобно поэтам или писателям много думает о войне и её жертвах. Ретроспективно перед нами разворачиваются картины окопной жизни и атаки вражеских позиций (здесь, правда, режиссёр не обошёлся без некоторых штампов), ужаса прифронтового госпиталя (особенно сильна сцена, в которой хирург определяет, кого из раненых нужно спасать, руководствуясь жёсткой логикой военного), столкновения маленького человека и военной машины (сцена расстрела Симона Криефа и танец негров из колониальных войск).
Каждый из встретившихся Версе героев размывает, как говорит режиссёр в своём интервью, «тонкую грань между добром и злом» и переводит «внешний конфликт в конфликт внутренний». Наконец, после роковой встречи с несколькими дезертирами, Антонен не выдерживает накопившегося груза кошмаров и сходит с ума. Режиссёр дарит надежду на спасение, которая приходит в образе медсестры Маделены (Анук Гринберг). Единственный упрёк, который можно адресовать режиссёру в данном случае, это то, что встреча героев в больнице слишком хороша для простой случайности.
Надо отметить хорошую работу историков-консультантов, а также художников данного фильма. Атмосфера фронта, тёмные, серо-синие тона, в тон французской военной форме, лесов, укреплений, прифронтового госпиталя и окопов, контрастируют с яркими и залитыми светом сценами послевоенной лечебницы. Вполне достоверна и служба, которой занят Антонен Версе – она действительно существовала в годы Первой мировой войны. Почтовые голуби, повозка с которыми вручена главному герою, многое сделали для обеспечения связи между военными подразделениями и штабом во время битвы при Вердене, на Сомме и других крупных сражениях Великой войны.
«Военный невроз», «контузия», «shell shock» в годы Первой мировой войны часто мыслились как последствие реальной физической травмы или неких невероятных ужасов, пережитых заболевшими. Спустя столетие «shell shock» выступает как один из значимых символов мирового конфликта, как «место памяти» (говоря словами французского историка Пьера Нора), которое вбирает в себя все самые травматичные и болезненные моменты войны. Режиссёр Габриэль Ле Бомэн объяснял:
«Снарядный шок»: феномен «Shell Shock» в годы Первой мировой войны и в послевоенной культуре
Реабилитация такого рода заболеваний стала насущной проблемой всего XX столетия, актуальной до сих пор.
В поисках причин и методов лечения
Количество военнослужащих, у которых нарушилась координация движений, появились проблемы со сном, звон в ушах, амнезия, беспричинный тремор, судороги и другие симптомы явного психического расстройства, после начала Первой мировой оказалось настолько велико, что это стало проблемой для командования. Один австралийский солдат в письме домой так описывал своё состояние:
К 1916 году военные медики всех воюющих армий искали эффективные средства для лечения таких солдат – которые могли не иметь видимых травм, но которые непрерывно страдали и не были способны более ни к боевым действиям, ни к жизни в тылу.
Британский историк Фиона Рейд пишет, что более 80 000 случаев психических расстройств было зафиксировано в британских частях на Западном фронте, от 200 000 до 300 000 случаев в немецкой армии, во французской число сходных потерь было примерно таким же, как и у немцев, а возможно и выше. Для понимания ситуации в русской армии можно процитировать историка Александра Асташова:
«Начиная с осени 1915 года количество душевнобольных в армии стало нарастать. К концу первой половины войны их количество составило 50 000, то есть в соотношении с общим количеством призванных – 0,5%. Случаи помешательства особенно усилились во время тяжелых боев лета 1916 года. Солдаты сообщали, что можно только «глядючи сойти с ума». В письмах отмечалось, что воевать может только «ненормальный человек», так как «эта война сгубила не пулей, а духом», стали приходить сообщения о «массовых психических заболеваниях» в районе боевых действий».
Эти случаи ставили в тупик военных врачей, поскольку число заболевших было чрезвычайно велико по сравнению с военными конфликтами прежней эпохи. Как бы его ни называли, «shell shock» или «военный невроз», это явление привлекло внимание психиатров и неврологов, но внятного объяснения и лечения болезни никто из них предложить не мог.
Впервые термин употребил в 1915 году в своей статье для журнала «Lancet» британский психолог Чарльз Майерс, работавший с пострадавшими солдатами Британского экспедиционного корпуса во Франции. Как подчёркивает Фиона Рейд, «диагноз был настолько же эмоционально верен, насколько медицински неточен». Военные медики пытались изобрести разные термины на замену предложенного Майерсом, но не добились успеха. Во французской армии обсуждались такие варианты, как «commotion cerebrale» (контузия), «accidents nerveux» (нервное потрясение) и «obusite» (возможно, калька с английского, «obus» по-французски означает снаряд). Немцы, как и русские психиатры, нарекли это «военным неврозом» или «военной истерией», но в народной среде таких больных называли Kriegszitterer (т.е. те, кто дрожит от войны) или Schüttler (трясуны).
Во Франции, остро нуждавшейся в каждом солдате, которого можно было вернуть в строй, к лету 1917 года при каждой армии был учреждён свой собственный госпиталь на 200 коек, специализировавшийся на неврологических больных, примерно в 25 км от фронта. Тяжёлых пациентов оттуда направляли в глубокий тыл в психиатрические и неврологические больницы. Всех солдат с неврологическими диагнозами немедленно отправляли в эти армейские госпитали, поскольку врачи хотели начать лечение до того, как процесс станет необратимым.
После войны, как описывает Фиона Рейд, ветераны, страдавшие от «shell shock», получали пенсии по инвалидности, только если нуждались в постоянном больничном лечении. Но в этом случае вся их мизерная пенсия уходила на оплату медицинских услуг. Таких солдат часто называли «les morts-vivants» (живые мертвецы). Они не пользовались поддержкой со стороны политиков и не замечались обществом. Символично, что жёны этих помещённых в больницы «живых мертвецов» также получали пенсии, одинаковые с пенсиями вдов погибших на войне. Лишь в 1929 году этим людям стали выплачивать постоянные пенсии, как и другим инвалидам войны.
В литературе и кино
Писатели или режиссёры после войны иногда обращались к образам безумцев, которые оказались заключены в тюрьму своего военного опыта, не способные выйти оттуда уже никогда. В романе Ремарка «Возвращение» дан яркий образ ветерана, страдающего от такого заболевания. Любопытно, что писатель, сам ветеран, видит разницу между сумасшедшими и контуженными, хотя многие демонстрировали схожие симптомы:
«Гизекке здоровается с нами за руку. Мы поражены его поведением: мы ждали, что он, как обезьяна, будет прыгать, беситься, гримасничать или, по меньшей мере, трястись, как контуженные, что просят милостыню на углах, но он только жалко улыбается, как-то странно кривя губы…
Во время боев под Флери Гизекке разрывом снаряда засыпало, и, придавленный балкой, он долго пролежал, прижатый лицом к вспоротому до самого бедра животу другого солдата. У того голова не была засыпана; он все время кричал, и с каждым его стоном волна крови заливала лицо Гизекке. Постепенно у раненого стали выпирать наружу внутренности, и это грозило Гизекке удушьем. Чтобы не задохнуться, он то и дело втискивал их обратно в живот раненого. И всякий раз слышал при этом глухой рев несчастного. Все это Гизекке рассказывает вполне гладко и последовательно.
– Так вот каждую ночь, – говорит он, – я задыхаюсь, и комната наполняется скользкими белыми змеями и кровью» (пер. с нем. М. Горкина).
В искусстве начала XXI века трагический образ солдата, не выдержавшего испытание войной и потерявшего рассудок, продолжает оставаться актуальным. Французский режиссер Габриэль Ле Бомэн написал сценарий и снял в 2005 году свой первый в карьере фильм «Фрагменты Антонена» («Les fragments d’Antonin»), посвящённый судьбе одного из бесчисленных французских «пуалю», оказавшихся в психиатрических лечебницах после войны.
Сюжет фильма достаточно прост. В 1919 году в одной из больниц содержится ветеран Антонен Версе (роль, доставшаяся актеру Грегори Деранжеру). Его случай не уникален, но обстоятельства его госпитализации всё же несколько необычны. Он был найден бредущим по дороге, абсолютно дезориентированный, не способный говорить и вообще устанавливать какой-либо контакт. Никаких видимых повреждений, ран, контузий у него не наблюдалось, потому не было понятно, почему он находится в таком состоянии и как именно его можно вывести из него.
Сам режиссёр говорил после премьеры, что замысел картины возник у него после просмотра документального фильма, снятого для одного музея и посвящённого боевым психическим травмам Первой мировой войны. Режиссёр изучил архивы и нашёл серию киноплёнок 1917–1920 гг., на которых были запечатлены «шокирующие картины»: ветераны были засняты в состоянии помрачения рассудка и удивительного возбуждения. «Что они там видели? Что они совершили, чтобы стать такими?» – вопрошает Ле Бомэн.
Антонен привлекает внимание военного медика, профессора Лабрусса (Орельен Рекуан), который стремится разобраться, что же произошло с солдатом. Другой медик, профессор Лантье (Нильс Ареструп), пытается избавиться от пациентов Лабрусса, пугающих других больных и посетителей больницы. Дальше в фильме разворачивается серия флэшбеков, которые раскрывают перед нами события, приведшие Антонена в такое состояние. Одновременно демонстрируются методы профессора Лабрусса, который посредством вещей, найденных у солдата (те самые фрагменты, что вынесены в название), а также каких-то обычных для войны деталей обмундирования пытается пробудить какие-то воспоминания и заставить Антонена заговорить. Но солдат лишь настойчиво бормочет несколько имён, которые ничего не говорят врачам и никак не объясняют произошедшее.
По мнению режиссера фильма, утрата Антоненом рассудка может объясняться теми картинами, которые открылись ему во время войны. Сам Версе – бывший учитель, тонко чувствующий других людей и природу человек, который подобно поэтам или писателям много думает о войне и её жертвах. Ретроспективно перед нами разворачиваются картины окопной жизни и атаки вражеских позиций (здесь, правда, режиссёр не обошёлся без некоторых штампов), ужаса прифронтового госпиталя (особенно сильна сцена, в которой хирург определяет, кого из раненых нужно спасать, руководствуясь жёсткой логикой военного), столкновения маленького человека и военной машины (сцена расстрела Симона Криефа и танец негров из колониальных войск).
Каждый из встретившихся Версе героев размывает, как говорит режиссёр в своём интервью, «тонкую грань между добром и злом» и переводит «внешний конфликт в конфликт внутренний». Наконец, после роковой встречи с несколькими дезертирами, Антонен не выдерживает накопившегося груза кошмаров и сходит с ума. Режиссёр дарит надежду на спасение, которая приходит в образе медсестры Маделены (Анук Гринберг). Единственный упрёк, который можно адресовать режиссёру в данном случае, это то, что встреча героев в больнице слишком хороша для простой случайности.
Надо отметить хорошую работу историков-консультантов, а также художников данного фильма. Атмосфера фронта, тёмные, серо-синие тона, в тон французской военной форме, лесов, укреплений, прифронтового госпиталя и окопов, контрастируют с яркими и залитыми светом сценами послевоенной лечебницы. Вполне достоверна и служба, которой занят Антонен Версе – она действительно существовала в годы Первой мировой войны. Почтовые голуби, повозка с которыми вручена главному герою, многое сделали для обеспечения связи между военными подразделениями и штабом во время битвы при Вердене, на Сомме и других крупных сражениях Великой войны.
Кадры фильма «Фрагменты Антонена» («Les fragments d’Antonin»)
«Военный невроз», «контузия», «shell shock» в годы Первой мировой войны часто мыслились как последствие реальной физической травмы или неких невероятных ужасов, пережитых заболевшими. Спустя столетие «shell shock» выступает как один из значимых символов мирового конфликта, как «место памяти» (говоря словами французского историка Пьера Нора), которое вбирает в себя все самые травматичные и болезненные моменты войны. Режиссёр Габриэль Ле Бомэн объяснял: