Что такое советский человек
Советский человек
Советский человек
Содержание
Главные положительные черты советского человека
Второстепенные и отрицательные черты советского человека
Интересные факты
По данным опроса Левада-Центра на момент исследования в 2003 году, 60 % россиян так или иначе считают себя советскими людьми.
См. также
Источники
Примечания
Полезное
Смотреть что такое «Советский человек» в других словарях:
советский человек — совок (прост. пренебр.) Словарь синонимов русского языка. Практический справочник. М.: Русский язык. З. Е. Александрова. 2011. советский человек сущ., кол во синонимов: 1 • совок … Словарь синонимов
Простой советский человек — Простой советский человек литературный штамп советского времени, из так называемых советизмов, для обозначения идеологически положительного образа гражданин Советского Союза, включающий в себя основные характеристики члена общества:… … Википедия
Советский образ жизни — распространённое в СССР словосочетание, обозначающее устоявшуюся, типичную для социальных отношений форму индивидуальной, групповой жизни и деятельности граждан СССР, характеризующую особенность их общения, поведения и склада мышления в различных … Википедия
СОВЕТСКИЙ — СОВЕТСКИЙ, советская, советское. 1. Прил. к совет в 6 знач.; прил., по знач. связанное с социалистической организацией власти Советов и общества эпохи диктатуры рабочего класса (нов.). «Союз Советских Социалистических Республик есть… … Толковый словарь Ушакова
Советский народ — … Википедия
Человек — высшая ступень живых организмов на Земле, субъект общественно исторической деятельности и культуры. Ч. предмет изучения различных областей знания: социологии, психологии, физиологии, педагогики, медицины и др. Перерабатывая многообразные… … Большая советская энциклопедия
Советский район Саратовской области — У этого термина существуют и другие значения, см. Советский район. Советский район Герб … Википедия
Советский Союз (Red Alert) — Советский Союз Soviet Union Герб СССР в серии Red Alert Годы существования 1917 по настоящее время Страна СССР, страны Азии, Африки и вост … Википедия
12 признаков советского человека
Это – как признаки беременности, только …
Советский человек твёрдо уверен, что о его личном благополучии должно заботиться государство. Это именно его, государства, святая обязанность. Предоставить высокооплачиваемую работу, бесплатно обучить, бесплатно вылечить, дать бесплатное жильё. А иначе, зачем оно ещё нужно?
Работать советский человек не особенно любит. Он всегда считает, что ему платят несправедливо мало. Любимая поговорка советского человека: «Они делают вид, что нам платят, а мы делаем вид, что работаем».
Образцовый советский человек должен обязательно курить табак и пить горькую. Если советский человек этого не делает – это выглядит крайне подозрительным. У окружающих складывается впечатление, что это не настоящий советский человек, а какая-то профанация. Может быть, даже, диверсант.
Советский человек, мягко говоря, нечист на руку. Он всё тянет в дом. При этом он вовсе не считает, что совершает что-то нехорошее. Уверен, что всё вокруг – народное, а значит – его. Если советский человек вышел с фабрики и ничего с собой оттуда не прихватил – день пропал даром.
Советский человек в Бога не верит, постов не блюдёт, о заповедях ничего не слышал. Но в церковь после 1991 года ходит. Так, на всякий случай. А вдруг Он всё-таки есть? Хотя раем на земле справедливо считает СССР. Единственная икона в доме советского человека – портрет Сталина.
Советский человек считает принцип справедливости – главным. У меня избушка ледяная, а у соседа – лубяная. Несправедливо. Чем он лучше меня? Посему: отобрать и поделить. Соседу – ледяную, мне – лубяную. А лучше – обе мне. И, желательно, эту операцию по восстановлению справедливости проводить почаще, хотя бы раз в неделю. Чтобы не накапливалось лишнее имущество. А чтобы впредь неповадно было – раскулачивать и ссылать в Сибирь.
Советский человек политикой не интересуется: «Не нашего это ума дело. Начальству виднее. За нас всё давно решили. От меня ничего не зависит». Но на выборы бежит рано поутру и бросает в урну бюллетень с фамилией одного единственного кандидата. Считает, что только так и должно быть, и что это единственно правильная демократия. А всё прочее – от Госдепа. А будешь совать нос, куда не положено – ещё и посадят. Так что, наша хата с краю.
Профсоюзы – нужны, считает советский человек. Не будет их, кто станет давать путёвки? А в остальном они, профсоюзы эти, должны сидеть, молчать и поддакивать начальству. Как начальник сказал – так и правильно.
Советский человек любит халяву, поэтому всегда покупает лотерейные и прочие халявные билеты. Смело бросается участвовать во всяких сомнительных предприятиях, сулящих невероятные выигрыши. Верит в финансовые пирамиды и подмётные письма счастья.
Советский человек знает, что законы – законами, а жизнь – жизнью. Не всегда законы и правила надо соблюдать, а иногда – когда они противоречат здравому смыслу – даже необходимо нарушать, во имя справедливости. Или удобства.
Не обходить же вокруг, когда можно перебежать через дорогу?
Дал взятку – прошел без очереди.
Или ГАИшнику: «Слышь, командир, может, договоримся?»
Советского человека легко отличить в любой очереди по его склонности вплотную прижиматься к впереди стоящему. Это значит, чтобы никакой нахал (другой советский человек) не смог вклиниться между.
Советский человек знает по своему опыту, что в любом советском магазине его непременно обвесят и обсчитают, но перепроверить названную ему сумму ленится, а воспользоваться контрольными весами стесняется.
В конфликтах, если стоит в очереди, всегда принимает сторону продавца, кассира, администратора. Кричит любому покупателю, «качающему права»: «Не мешай торговать, отойди!» Хотя работников торговли не любит. Называет их торгашами и спекулянтами. Он уверен, что эта профессия – типично воровская, а деньги, ею заработанные – краденые.
Советский человек редко отстаивает своё попранное достоинство в билетных кассах, агентствах и конторах. Предпочитает утереться и отойти. Чтобы хуже не было. И он прав. Если появятся советские же «менты»… Уж лучше от греха подальше.
Если всё вышеперечисленное в вас присутствует, можете смело гордиться тем, что вы – человек советский!
«Советского человека» нет, это просто слова. Социолог Виктор Вахштайн
«Homo soveticus — риторическое клише»
— Не кажется ли вам, что советская власть кончилась, а советский человек остался? И поэтому коллективная ностальгия по советской эпохе является сегодня неким устойчивым трендом?
— Смотря что мы вкладываем в слово «тренд» и что имеем в виду под «ностальгией». Представьте: люди с анкетами на протяжении тридцати лет задают другим людям вопрос: «Сожалеете ли вы о распаде СССР?» Потом они вычитают процент «не сожалеющих» из процента «сожалеющих», прибавляют цифру 100 и наукообразно называют это «индексом ностальгии». На выходе появляется высказывание: «Тренд на усиление ностальгии по Советскому Союзу становится заметнее». И все. Теперь это вроде как эмпирический факт. Вы начинаете пристально всматриваться в окружающих вас людей: соседей, таксистов, парикмахеров — и диагностируете у них симптомы ностальгии по советскому прошлому.
Вот только к науке это не имеет отношения. Ведь за вопросом «Вы считаете, что раньше было лучше?» стоит не понятие, не концепт, не теория, а простое клише — кусок картины мира позднесоветского интеллигента. Его вера в живучесть «советского человека» и то презрение, которое он к этому персонажу испытывает.
Социология так не работает. Задача науки не в том, чтобы подкрепить предрассудки цифрами, не в том, чтобы выдать стереотип за факт.
Вопросы, которые мы задаем миру, не берутся из самого мира. И тем более — из наших обывательских представлений о нем. Они берутся из языка дисциплины. В языке нашей науки есть «социальный порядок» и «социальные связи», «коллективные представления» и «формы взаимодействия», «межличностное доверие» и «повседневные практики», но «ностальгии по совку», «менталитета», «двоемыслия» или «лукавого советского человека» в языке социологии нет. Это просто побочные продукты рефлексии жизненного опыта.
— Такого явления, как homo soveticus, в принципе не существует?
— Почему же. Существует. Как мифологема в картине мира определенной группы людей, как риторическое клише — в околосоциологической публицистике и на просторах социальных сетей… Это очень удобная конструкция. Она делает мир проще, понятней, объяснимей.
Правда, если вы всерьез полагаете, что есть такой особый антропологический тип — «советский человек» — с присущими лишь ему чертами характера (или еще круче: «менталитета»), то почему бы не продолжить ряд? Как насчет «зимбабвийского человека»? Он ведь наверняка сильно отличается от «замбийского». А «парагвайский человек» — видимо, не чета «уругвайскому». Там тоже был опыт диктатуры.
— Но нас учили когда-то в школе, что в СССР сформировалась новая этническая общность — советский народ.
«Книга реальности не написана на языке либерального фейсбука»
— Откуда взялась эта формула: мол, некоторый набор исторических обстоятельств накладывает неизгладимый отпечаток на человека и все люди, сформировавшиеся в этих обстоятельствах, обладают фиксированным набором психологических особенностей и передают их своим детям, а значит, те, кто родился после распада СССР, — тоже советские люди? И в какой момент она обретает убедительность для довольно больших аудиторий?
— Я думаю, такие формулы рождаются, а точнее, становятся убедительными для широких интеллигентных масс в тот момент, когда стремление отрефлексировать происходящие изменения сталкивается с бедностью языка. Именно тогда на помощь думающему человеку и приходит диванная психодиагностика.
В социологии было два пика подобного мифотворчества. Первый — когда наши классики пытались осмыслить масштабную урбанизацию конца ХIX века.
Так появились теории «городского человека». Для Фердинанда Тённиса житель большого города — воплощение расчетливой рациональности и холодного рассудка, живущий обменом и лишенный подлинных отношений с другими. Для Георга Зиммеля горожанин — это человек патологически тревожный и одновременно ни на чем не способный сфокусироваться, взгляд его «блазирован». Сегодня такая логика кажется странной. Представьте, что я вам сейчас всерьез начну говорить о москвиче как об особом «типе человека». Но аналогичные спекуляции на тему «советского человека» у вас отторжения не вызывают.
Второй пик популярности «социальной характерологии» — середина ХХ века. Тогда социологи и психологи состязались друг с другом в придумывании новых персонажей: «авторитарная личность», «фашистский человек», «эксплуатирующий тип», «член одинокой толпы».
В России бешеный принтер, печатающий коллективные диагнозы, включился в девяностые.
Лев Дмитриевич Гудков беспощаден: постсоветскому человеку, оказывается, одновременно свойственны «робость, пассивность, астения, аутизм, склонность к навязчивому и безостановочному, непродуктивному копанию в себе… хроническая тревожность, комплекс жертвы либо же диффузная, безадресная агрессия, демонстративное самоутверждение и самодовольство, характерное для подростков, футбольных фанатов или телеведущих». Но и Валерий Федоров, директор ВЦИОМа, не менее щедр на диагнозы: «обязательным спутником потребительской идеологии, охватившей все общество, является широко распространившееся стремление жить сегодняшним днем, брать от жизни все… Ведь психологией потребительского общества по-российски является “психология плохо одетых и постоянно голодных людей, генетически переданная предыдущими поколениями”». Генетически. Не иначе.
Если и есть что-то общее у авторов из ВЦИОМа и «Левада-центра» (признан иностранным агентом), так это любовь к диагнозам.
— Неужели нет никакого культурного опыта, который нас формирует, типа погони за дефицитом или «комплекса вахтера»?
— Нет. Есть слова. «Культурный опыт». «Комплекс вахтера». «Погоня за дефицитом». И есть люди, для которых эти слова наполнены магической силой, — они позволяют объяснить самим себе и другим: кто они и где они.
— Возможно, дело в том, что в обществе есть запрос на реставрацию советского проекта, и те, кто говорят про самодовольство, агрессию, реванш, это чувствуют?
— А возможно, вы просто пользуетесь языком, в котором есть такие категории, как «советский проект» и его «реставрация». Этот язык заставляет вас видеть толпы покалеченных «культурным опытом» людей, которые «агрессивно и самодовольно» жаждут «реванша» в виде «реставрации советского проекта». Язык позволяет вам видеть, риторика — чувствовать.
— Мне кажется, вы сейчас немножко лукавите, потому что прекрасно понимаете, что я хочу сказать.
— Я просто хочу, чтобы вы перестали говорить на этом языке. И задумались о том, как он устроен.
— Но откуда он берется? Откуда у молодых людей, работающих в СМИ и никогда не живших при советской власти, набор штампов времен холодной войны?
— Отличный штамп, прекрасно.
— Я не составляла списка, но вы понимаете, о каких словах идет речь.
— Вы их моментально опознаете, не так ли? И они вызывают у вас рвотный рефлекс?
— Мне интересно, откуда они берутся.
— Мне тоже. И да, у меня от них тоже душу воротит. Почти так же сильно, как от тех, которые много раз промелькнули в нашем с вами разговоре. Но если словосочетания «клеветнические измышления», «обливать грязью» и «американская военщина» — это идеологическая отрыжка прошлых лет, не имеющая ничего общего с действительностью, то почему словосочетания «реваншистские настроения», «советский человек» и «комплекс вахтера» — именования самой реальности? Увы. Книга реальности не написана на языке либерального фейсбука.
— А вы-то сами на каком языке говорите?
— У меня для этого есть язык моей науки и тот инструментарий, который она предлагает. Есть позиция исследователя. Есть обязательство перед своей дисциплиной: искать взаимосвязи между наблюдаемыми переменными. Переменные рождаются из понятий. Когда вместо понятий я начинаю использовать слова из языка здравого смысла, политической пропаганды, интеллигентского морализаторства или религиозной метафизики, я перестаю быть ученым.
Любой язык упрощает то, что на нем описывается. Но либо вы находитесь в позиции отстраненного наблюдателя, который пытается понять, как устроен этот мир в категориях языка науки (искусства, литературы, театра), либо вы прикованы к своему риторическому пулемету и используете слова как патроны.
С одной стороны баррикад летят «происки Запада», «клеветнические измышления» и «пятая колонна», с другой — «реставрация совка», «азиатское варварство» и «кровавый режим».
Вас поражает и возмущает возвращение советских идеологических штампов в публичную речь. Но вас почему-то не раздражает возвращение перестроечных штампов — например, про выдавливание из себя по капле советского человека — в вашу собственную речь. Я же каждый раз пребываю в недоумении, когда мои бывшие студенты вдруг начинают говорить языком перестроечных листовок: «Люди, которые достойны быть ответственными народными представителями, есть! Достаточно просто дать дорогу таким честным, порядочным и живым людям, как Х!» А мои бывшие коллеги вторят им: «Нельзя оставаться безучастными и равнодушными в ситуации, когда антинародный режим…»
К счастью, есть метаязыки. Наука, искусство, литература…
— То есть я как обыватель должна в жизни изъясняться языком Толстого, Чехова или Довлатова?
— Лучше, чем языком «Эха Москвы» или манифеста «Ок, бумер». В текстах Довлатова, Камю и Кёстлера вы найдете больше ресурсов для осмысления происходящего, чем в опросах общественного мнения или в популярных книжках о «системе российской власти». Особенно сейчас, когда из-за пандемии разогнавшиеся риторические машины начинают сбоить, буксовать и перегреваться.
«В номинации “общая угроза” победили антиваксеры»
— Кстати, пандемия. Мы все обсуждаем старую реальность, а вот она теперь совершенно новая. Почему вопросы вакцинации стали политическими?
— А почему пандемия перестала быть биологическим явлением и стала политическим? Давайте вернемся на полтора года назад, когда вакцинация еще не стояла на повестке дня.
— А вместо нее речь шла о ношении масок.
— Точно. Именно тогда две «машины высказываний» начали разваливаться и пересобираться на ходу. После «московского дела» 2019-го все вроде бы встало на свои места: черное — это черное, белое — это белое. Полутона исчезли. Звенящая ясность и полное моральное единение с обеих сторон баррикад.
В одном нарративе бытовали злонамеренные заморские державы, которым противостояло доблестное руководство нашей страны. Ему приходилось обороняться от продажной «пятой колонны», опираясь на поддержку патриотичных граждан. Два локуса страха, два врага: внешний и внутренний. И два локуса надежды, два источника добродетели — народ и вождь (которые едины так же, как «пятая колонна» и их «западные спонсоры»). Теперь посмотрим на противоположный нарратив…
— Дайте угадаю. На верхнем уровне оппозиции так называемые цивилизованные западные страны…
— …А на месте «доблестного руководства страны» — «коррумпированный репрессивный режим». Соответственно, «пятая колонна» становится «думающими людьми», а «патриотичные граждане» — «одурманенным пропагандой быдлом». Конструкция симметричная: меняется только полярность, угроза становится источником добродетели и наоборот.
Это не чисто российская поляризация. Мы найдем очень похожий раскол в американской публичной риторике — когда Трамп вышел из Парижского соглашения, например.
Есть нормальные цивилизованные страны, которые пытаются спасти планету, есть жадный и коррумпированный президент, есть экологически мыслящие, прогрессивные демократы и отсталые, религиозные республиканцы.
Саму эту модель анализа предложил Джеффри Александер, глава Йельской школы культурсоциологии. Он показал, как происходила поляризация коллективных представлений в период «Уотергейта», и как — после продолжительного «бурления» — формировался новый «моральный консенсус» (Уотергейтский скандал — политический скандал в США в 1972-1974 гг., закончившийся отставкой президента Ричарда Никсона. — Прим.ред.).
— Итак, две полярно противоположные, но идентичные по устройству конструкции. И тут появляется новый источник угрозы: пандемия.
— Именно. Что с ней делать? Как ее «кодировать»? Риторические машины конкурентоспособны настолько, насколько позволяют снять неопределенность, упростить мир, дать ясные и однозначные ответы: здесь — добро, здесь — зло, этих — любить, этих — презирать. Но в первый месяц пандемии произошло смешение языков вавилонских масштабов. Либеральные публицисты требовали закручивания гаек и арестов тех, кто отказывается носить маски. Православные порталы возмущались ограничением неотъемлемых гражданских свобод (прежде всего — свободы прийти в храм на Пасху).
Впрочем, на втором этапе все снова пришло в равновесие. Оппозиционный нарратив относительно легко справился с «перекодировкой» пандемии. Мы помним, что угрозы и надежды должны чередоваться: надежда — угроза — надежда — угроза. Новая угроза планетарного масштаба органично надстраивается над «цивилизованными государствами». И те с ней успешно борются, пока наше правительство использует новые ограничения для борьбы с несогласными. А как быть провластному нарративу? Кодировать пандемию как надежду? Проклятый глобальный мир распадается, и пандемия возвращает национальным государствам их суверенитет? Было бы любопытно посмотреть на такой ход. Но нет. Официозный нарратив тоже расширил спектр угроз, просто не «вверх», а «вниз». Теперь бояться нужно было не только заговора «геополитических противников» и происков их «наймитов и агентов», бояться следовало самой человеческой природы — старый добрый страх анархии и войны всех против всех. Риторический ход: «Посмотрите, что локдаун делает с людьми! С вирусом мы справимся, но как вы справитесь с соседом, у которого гречка закончилась, а патроны к карабину “Сайга” — нет?»
— И тут появился новый раскол — вакцинация?
Конкуренция между риториками теперь идет, скорее, за номинацию «врага второго плана». Иногда предлагаются довольно экзотические кандидатуры.
К примеру, «экофундаменталисты», которые отвергли дары капитализма, прогресса и просвещения, придумали заговор «большой фармы» и в своей заботе о животных «убили больше людей, чем Мао и Гитлер», а заодно поселили в умах простых смертных недоверие науке (это версия Юлии Латыниной). Впрочем, консенсус пока сохраняется. Надолго ли — неизвестно.
«Скажите, вы считаете, что вакцины придумали рептилоиды?»
— Теперь посмотрим, что у нас получилось. Есть борьба языков — условного совдепа с условным госдепом. Словосочетания «советский человек», «двоемыслие», «имперские комплексы» принадлежат одному из них, словосочетания «пятая колонна», «геополитические враги» и «клеветнические измышления» — другому. И есть метаязык социологии. У него другие способы схематизации мира: «коллективные представления», «риторические машины», «нарративы», «фреймирующие ходы» (это то, что мы сейчас с вами анализировали), «номинация угроз», «риторика и семантика», «бурление» — будете смеяться, но это тоже термин.
Теперь мы можем задавать вопросы об устройстве самих этих риторических машин, как это делает Двора Яноу. Можем попытаться объяснить их эволюцию, как делает Никлас Луман. Можем показать степень их эмоциональной заряженности, как Джеффри Александер. Можем связать это с социальной структурой и типами сообществ, в которых риторические клише получают убедительность, как это делает Мэри Дуглас.
Это если мы ученые. А если мы интеллектуалы, намертво прикованные к своему риторическому пулемету, мы можем, наоборот, надергать слов из метаязыка науки и превратить их в орудие своей борьбы. Или провести опрос, который должен подтвердить наши обывательские представления о мире: «Скажите, вы считаете, что вакцины придумали рептилоиды или что все приличные люди давно вакцинировались?»
Поэтому извините, что не ответил на ваши вопросы про «советского человека» и травматичный культурный опыт. Просто те слова, которыми вы пытаетесь поймать реальность, для меня — не более чем объект исследования.
«Люди ни во что не верили. И себе не верили» Граждан СССР убеждали в существовании единого советского народа. Каким он был на самом деле?
Фото: Peter Turnley / Corbis / Getty
В 1960-1970-е годы коммунистические лидеры Никита Хрущев и Леонид Брежнев заговорили о сложившейся новой общности — советском народе. Эта общность должна была объединить всех граждан СССР, независимо от национальности, которая, в свою очередь, подавалась как пережиток прошлого. Насколько преуспела машина агитпропа, почему идеологический конструкт был очень важен для системы, каковы основные черты советских людей, как их воспринимали на Западе и что стало с советским народом сейчас, «Ленте.ру» рассказал социальный психолог Алексей Рощин.
«Надо было сделать так, чтобы из них отбирались самые покорные и исполнительные»
«Лента.ру»: Как понятие «советский народ» менялось за годы советской власти?
Алексей Рощин: Само это понятие появилось не сразу. Им стали все более и более активно пользоваться где-то после 40-х годов, потому что ранее оно было не совсем понятно людям. Это был довольно абстрактный термин, его даже не запускали в широкий пропагандистский оборот. Российская империя сама по себе была очень лоскутной. Наверняка взвоют в пять голосов наши националисты, но по сути даже понятие «русский народ» представляло собой абстрактную величину для 80 процентов населения. Люди себя воспринимали по территории, на которой они проживают.
Празднование Дня урожая в колхозе имени М. Горького. Киевская область, 1974 год
Фото: Владимир Вяткин / РИА Новости
Вспомните, какая страна досталась большевикам? В Российской империи только установился молодой капитализм. И перед большевиками в тот момент стояла амбициозная задача: перехватить процесс образования наций, который бурно начался и в России, и на Украине, и в Армении, и в Грузии, и сразу делать из этих народов единый советский народ.
На протяжении первых лет после революции большевикам было не до того. Им нужно было элементарно укрепить вертикаль власти, которая четко работала бы, подчиняясь командам из центра, ведь по своей сути власть большевиков была оккупационной.
Она вся строится сверху вниз, а не наоборот, она плюет на любое местное самоуправление, это такой каркас (ну или узда, намордник), который надевается на страну сверху и прорастает вниз. Большевики первоначально взяли власть только в одном городе, потом они стали расставлять на местах своих эмиссаров, а те, в свою очередь, назначали своих людей. Надо было сделать так, чтобы из них отбирались самые покорные и исполнительные, и чтобы это охватывало все, вплоть до самых низов страны. Поэтому сначала обустраивался хозяйственно-силовой каркас управления. А когда этот процесс, как считали большевики, завершился их полной победой и вся страна была приведена к общему знаменателю, то есть все управлялось, везде были пронизывающие страну министерства, все областные и республиканские органы четко входили в одну вертикаль власти, все было отработано, тогда встал вот какой вопрос: раз все единообразно управляется и при помощи КГБ рука власти находится одновременно на пульсе и на горле у всех граждан СССР, то все они, можно сказать, одинаковые юниты. И во Владимире, и в Нахичевани, и в Алма-Ате.
Что такое советский народ чисто операционально? Советский народ — это люди, которые подчиняются приказам из Москвы и входят в единую систему власти, которая единообразно довлеет над всей этой одной шестой частью суши.
Представители советского народа настолько отличались от своих предков, живших на территории Российской империи, что уместно было придумывать для них новое название? Или это все надуманно выглядело и тогда?
Знаете, во времена СССР было такое понятие «соцреализм», который считался передовым методом художественного отображения. Он показывал не то, что есть (это считалось как бы приземленно), а то, как должно быть. То есть соцреализм показывал идеал: какими должны быть люди, отношения, как они должны трудиться, отдыхать, любить.
Торжественное заседание ЦК КПСС, Верховного Совета СССР и Верховного Совета РСФСР, посвященное 60-летию образования СССР, 1982 год
Фото: Владимир Первенцев / РИА Новости
И термин «советский народ» тоже родом из соцреализма. Здесь важно понимать сущность коммунистической идеологии. Она даже не стремится описывать существующее положение вещей. Даже если она в чем-то не совпадает с реальностью, то, как говорится, тем хуже для реальности. Идеология показывала, к чему надо стремиться. Считалось, что если говорить про советский народ везде — в постановлениях, на всех комсомольских, профсоюзных и партийных собраниях, в фильмах, книгах и спектаклях, — то он, глядишь, и появится.
Это вам сейчас смешно, а тогда это все всерьез преподносилось. Человек по своей природе пластичен, и большинство населения — конформисты так или иначе. Люди постепенно, может, и не начинали так думать, но, получая отовсюду паттерны и образцы поведения, обучались, как надо говорить. После столь длительной долбежки правильные ответы можно было услышать хоть от октябренка на улице, хоть от бабушки возле универмага. На самом деле это и сейчас еще встречается, многие такие вещи уходят вперед. Если сейчас спросить людей, был ли советский народ, они ответят: «Да, конечно, была дружба, взаимовыручка. Мы все были как одна семья». И у меня это вбито с детства, и люди так говорят. Хотя, как показала практика, когда дошло до дела, люди хоть и продолжали так говорить, но действовали совсем по-другому.
Демонстранты в национальных костюмах народов союзных республик на Красной площади, 1974 год
Фото: О. Иванов / РИА Новости
«Все советские люди понимали, что надо говорить»
А какие типичные черты были у представителя советского народа?
Это было описано и даже предвосхищено у Оруэлла. Знаменитая черта советского человека, которой он посвятил много внимания в «1984», — это так называемое двоемыслие. Все советские люди понимали, что надо говорить. Это был такой общий конструкт и, на самом деле, некое объединительное начало.
Даже сейчас, спустя 30 лет, мы можем узнать советского человека по его ответам на базовые вопросы. Многие и сейчас, разбуди их ночью, расскажут и про дружбу народов, и про интернациональный долг, и как все друг другу помогали, и что для нас нации неважны и так далее
И это не такое уж маленькое достижение машины агитпропа, потому что в других странах настолько проникающего влияния нет. С другой стороны, это порождает тотальное расхождение слова и дела, с которым все борются и говорят, что его надо победить. Многие иностранцы, которые не просто путешествуют по России, но и вынуждены работать с нашими людьми, отмечают: тут разрыв такой, что и не снился людям во многих странах.
Неудивительно, что люди в разных уголках страны — я с этим много раз сталкивался — ведут себя так, словно жили вместе последние 40 лет, хотя они друг друга не знают и никогда не видели. Это была такая общая индоктринация. Но все эти словесные конструкции к реальному поведению людей часто никакого отношения не имеют.
Человек мог выступить и рассказать про дружбу народов, а потом пойти поджигать дом своего соседа, потому что он другой национальности. Так было в Средней Азии и в куче других мест. Или, например, пойти выгонять русских — была такая забава во многих национальных республиках. Хотя эти же люди прекрасно разговаривали на тему, что все мы братья.
Это даже не лицемерие, а как бы уже следующая стадия: люди произносят слова как мантры, не понимая их смысла и даже не вникая в этот смысл. При этом они могут не только произносить эти слова, но и демонстрировать соответствующие эмоции. Например, говорить с дрожью в голосе. Опять-таки это все в известной степени спектакль. Советская власть в каком-то смысле воспитывала актеров из всего населения. Потому что если ты не проявляешь актерских способностей и не можешь выучить нужный текст, то для тебя автоматически закрываются все дороги.
Пионеры на первомайской демонстрации, 1975 год
Чем выше ты поднимался, тем больше надо знать мантр и знать, как эти мантры произносить. Набор этих мантр тоже определял советского человека.
Но на каком-то этапе — это тоже чисто советский феномен — продвижения по иерархической лестнице наступал момент, когда человек мог отказаться от всех мантр вообще. Мог не только их не произносить, но даже над ними смеяться. Это был такой признак избранности.
Естественно, это всеобщее актерство имеет оборотной стороной всеобщий поражающий цинизм. Это тоже особенность советского народа.
Наиболее чуткие наши писатели давно на эту тему били в колокола. Поздние произведения Распутина, Астафьева — годы в 80-е — как раз об этом: о тотальном всепобеждающем цинизме. Люди что-то плетут, но совершенно ни во что не верят и сами себе не верят. А если они не верят себе, то, естественно, не верят никому вообще. Это все есть до сих пор.
В Европе самая известная такая нация — это чехи. Их воспитывали иезуиты. Произошло это потому, что чехи постоянно восставали, чем допекли католическую церковь и австрийского императора, под властью которого находились. Последний обратился к папе, а тот сказал, что у него есть одна идея. Он эту страну посвятил иезуитам, чтобы они поработали с населением. И иезуиты действительно поработали: ввели образование, стали отбирать учеников, учить их. Но их обучение через несколько десятилетий привело к тому, что Чехия хоть и утихомирилась, но превратилась в страну тотального атеизма, которой она и остается в современной Европе. 90 процентов там не верят в Бога, хотя вся страна уставлена храмами. В чем-то это похоже на то, что случилось в СССР.
Открытие VIII летней Спартакиады народов СССР, 1983 год
Фото: Сергей Гунеев / РИА Новости
«Коммунистическая идеология служила тем, что сейчас в западных корпорациях называется миссией»
Давайте про Запад еще поговорим. Ведь именно там появился известный латинизм homo soveticus и его ироничное смысловое наполнение. Получается, что на Западе тоже признавали существование советского народа?
На самом деле для Запада это было совершенно очевидно. Если смотреть снаружи — чем поражал СССР стороннего наблюдателя? Именно тем, что это был такой, как я рассказывал вначале, конструкт с очень жесткой и единообразной системой управления, которая плотно охватывала всю страну, все 280 миллионов населения. С точки зрения стороннего наблюдателя СССР выступал как единый организм, как одно огромное соцпредприятие. Коммунистическая идеология служила тем, что сейчас в западных корпорациях называется миссией. При этом с точки зрения работы Союз был выстроен именно как предприятие. Одно большое, огромное предприятие. В 1991 году это предприятие обанкротилось, когда у него перестал сходиться дебет и кредит — в буквальном смысле, в книге Гайдара «Гибель империи» это подробно описывается.
Если страна воспринимается как огромное предприятие, уже неважно, таджики там работают или узбеки. Цеха разные, но люди из одного в другой переходят, а не так, что все таджики, например, литейщики, а все узбеки, скажем, бахчеводы. Все достаточно равномерно как бы мешалкой перемешивается.
Душанбинские студенты во дворе института после лекций, 1979 год
Фото: С. Соловьев / РИА Новости
В этом смысле для Запада даже в большей степени, чем для жителя СССР, это была страна советского народа. Причем, мне кажется, homo soveticus было скорее обозначение в среде наших диссидентов, которые уехали на Запад и продвигали этот термин среди американских русистов.
Сейчас наиболее распространено в широких кругах западного населения простое обозначение — Russians. Для западного мира это не то же самое, что советские люди, а еще проще — они там все русские. До сих пор все этим возмущаются — и таджики, и узбеки, не говоря уже про украинцев и белорусов
В СССР их знали по своей национальности — нам непонятно, как можно было узбека перепутать с белорусом или латышом. А для Запада это совершенно нормально, и их всех звали Russians. Все — русские. И все они воспринимались по своей принадлежности — как люди с одного предприятия, с одного завода. Вот они все — заводские. Они такими и были.
А soveticus — это был скорее даже комплимент, и это название, наверное, нравилось Кремлю и людям из ЦК КПСС.
Хрущев и Брежнев говорили о сложившейся новой общности людей — советском народе. Советской власти действительно к этому времени удалось создать «нового человека»?
Понятно, что все это шло еще со времен революции. Можно вспомнить знаменитую цитату Маяковского: «Чтобы в мире без Россий и Латвий жить единым человечьим общежитьем». Не зря в основе всего коммунистического учения — по крайней мере в его официальной интерпретации — лежал принцип интернационализма, который провозглашался до самого конца существования советского строя. Здесь имеется в виду приблизительно следующее (это есть и в работах Ленина): самое лучшее, что можно сделать с национальным вопросом, это вообще его не ставить. Только благодаря этому у большевиков и получилось сшить заново Российскую империю, которая распалась по итогам Первой мировой войны, как распались и все остальные империи — Германская, Австро-Венгерская и другие. Их всех разнесло по национальным квартирам.
Многие — причем и среди патриотов, и среди державников, и среди националистов — обвиняют Ленина в том, что он якобы заигрывал с украинцами и создал Советскую Украину. На самом деле — в этом как раз и была основная идея — большевики скроили свою империю, но на другой, вненациональной основе. Самые умные из них всегда понимали, что их империя потому и держится, что не акцентирует национальный вопрос, предлагая своим гражданам «думать о другом»: не о своей национальности, а о борьбе трудящихся за свои права, о строительстве коммунизма для всех и так далее.
Эта общая линия так и продолжала выдерживаться. Хрущев и Брежнев постановили, что советский народ уже создан. Одна из составляющих общей идеи Хрущева (и Брежнев не знал, что с ней делать) — обещание, что к 1980 году будет построен коммунизм. Здесь как раз подразумевается, что коммунизм — это общество, где нет наций как таковых. То есть нации остаются на уровне фольклорных праздников, национальных языков, протяжных заунывных песен, обозначающих для каждого что-то родное. Но при этом практически до конца существования Советского Союза основной идеей было то, что каждый гражданин СССР — это прежде всего советский человек, и национальный вопрос ему неважен.
В поселке совместного проживания армян и азербайджанцев. Нагорно-Карабахская автономная область Азербайджанской ССР, 1989 год
Фото: Сергей Титов / РИА Новости
В действительности он-то как раз всегда был очень важен для всех республик. Всегда были национальные трения. Та же проблема Нагорного Карабаха существовала, по сути, все годы советской власти. И межнациональные трения в том же Узбекистане. Можно вспомнить еще кучу подобных противоречий, они были всегда. Но одной из главных задач машины пропаганды, работающей на население, было представить дело так, что это все несущественно и неважно, что это пережитки прошлого, которые преодолеваются. В этом смысле формирование советского народа как раз и подразумевало то, что система пришла в стабильность.
То есть в СССР всегда было подозрение (причем, как выяснилось, вполне обоснованное), что если национальный вопрос ставить во главу угла, это непременно разорвет Советский Союз, как Франкенштейна, сшитого из множества разных кусочков.
Франкенштейн был сделан из множества мертвых людей. Этими мертвыми людьми и являлись, по сути, республики, которые были вставлены в СССР после того, как уже отвалились от трупа Российской империи, начав жить внутри этого нового организма
Еще один важный момент состоит в том, что национализм большевикам был не нужен в принципе, поскольку в коммунизм, как в любую тоталитарную идеологию, не вписывались все эти национальные квартиры, они создавали совершенно ненужную большевикам разноголосицу и некоторую основу для автономии. А это большевикам было совершенно не нужно, поскольку коммунистический строй основан на сверхцентрализации и определенном насилии — прежде всего центра по отношению к окраинам. Все ресурсы стягиваются в центр и там распределяются — в основном на гонку вооружений. Как известно, СССР тратил на военные нужды самую большую долю ВВП среди развитых стран.
В этих условиях нельзя было признавать национальные образования как реально самостоятельные, потому что тогда у них сразу возник бы вопрос, куда идут деньги, почему центру столько, а нам меньше, и так далее. Это была еще одна основа для распада. А то, что СССР представляет собой конгломерат разных народов, и это такая «задержавшаяся империя», которая удерживается от распада принуждением, самые умные коммунисты понимали всегда. Соответственно, в таком состоянии постоянно жить нельзя — как на пороховой бочке, постоянно приходится гасить националистические порывы, делая вид, что их на самом деле нет.
Это можно сравнить с горящими торфяниками: когда они горят, зачастую никакого огня не видно — кажется, что все в порядке. По ним даже можно ходить, пока не провалишься в какую-нибудь дыру, а там — адское пламя. Вот таким был СССР — как большой торфяник, в котором постоянно что-то тлело.
Однако периодически разными способами удавалось придерживать коней и бороться с этим. Самое главное, что это была борьба идеологии с реальностью. В реальности были поползновения регионов с целью выйти из-под тотального контроля, но это постоянно пытались интерпретировать так, чтобы не слишком прижимать националистов, не вызвать их озлобления, но, с другой стороны, не дать им воли. Это было постоянное балансирование на одной ноге. Особенно откровенно это было в сталинское время, когда националистов то «разгуливали», принимая постановления об обучении на национальных языках, продвижении национальных кадров, направлении их на обучение в лучшие вузы страны, то, наоборот, тех же людей, которых только что продвинули и обучили, чуть ли не методом децимации расстреливали, когда они поднимали голову.
Лагерь беженцев для турок-месхетинцев в Ферганской области Узбекистана, 1989 год
Фото: Андрей Соловьев / TACC
При Брежневе так почти перестали делать, хотя многие отмечают, что знаменитое «узбекское дело» — это тоже в каком-то смысле борьба с оперившимися национальными элитами Средней Азии, которые начали слишком много себе позволять. Иногда гонения на национализм, чтобы не разжигать, что называется, подавались под уголовным соусом — как борьба с хищениями и тому подобное. Но не это было главным мотивом.
Поэтому советский народ как конструкт был очень важен для системы. Он задавал идеал, к которому стремились и к которому уже почти подошли, — чтобы «без Россий и Латвий жить единым человечьим общежитьем» и чтобы неважна была национальность. Хотя в паспортах она всегда ставилась — именно для того, чтобы не провоцировать откат назад, — но это считалось этаким постыдным признаком, пережитком прошлого, который партия пока терпит.
До поры до времени националистические порывы удавалось сдерживать. Но когда экономический кризис наложился на региональную повестку, когда региональные элиты четко поняли, что могут сами распоряжаться национальными богатствами, без надсмотрщика и выкачивателя из Москвы, — получилось, что подъем национальных движений империю и разорвал, как это было и с другими империями.
Сейчас принято считать, что «советская наднациональная общность» распалась после 1991 года. Так ли это?
На самом деле нет. Мы же знаем, что большинство так называемых постсоветских элит — тех, кто встал во главе советских республик после распада СССР, — всеми силами работают на распад этой общности. То есть они все пытаются отыграть назад, за советский период, потому что видят в этом опасность. Любые региональные правители, которые отделились, в этой общности не видят ничего, кроме опасности возвращения обратно [под контроль Москвы]. Мы особенно хорошо видим это на Украине, где ведется тотальная борьба с русским языком.
Первое, что стали делать почти во всех республиках, — это бороться с русским языком. Именно для целей дезинтеграции, поскольку последовательная и как можно более глубокая дезинтеграция — это основная цель всех постсоветских образований
Причем именно на уровне психологическом, прежде всего. Потом уже — на экономическом, военном, политическом и так далее. С другой стороны, это все преодолевается с трудом, вплоть до того, что на той же Украине до сих пор многие смотрят «Иронию судьбы» на Новый год и военные фильмы на 9 Мая. Праздники во многом остаются те же. И, конечно, во многом остается то, о чем я говорил: некая общая риторика. Она очень плохо приживалась поначалу, но когда уже оказалась вбита, извести ее не удается даже через поколения. Она передается через поколения даже несмотря на то, что страны формально уже разные.
Пастух колхоза имени Жданова следит за стадом оленей, Магаданская область
Фото: Б. Коробейников / РИА Новости
С одной стороны, это очень не нравится бывшим советским республикам, с другой стороны, это не нравится их соседям — всем странам Запада и Востока, которые в свое время СССР очень боялись как большого образования, которое имело своей целью экспансию. Что, кстати, было изображено на гербе — мало у какой страны там был помещен земной шар. Это такой недвусмысленный и достаточно агрессивный сигнал. Так что все наши геополитические противники эту дезинтеграцию поощряют. Этот фантом советского народа для них — страшный признак.