Что такое сквозной мотив в литературе
Что такое «Сквозные мотивы» в лирике?
Что такое «Сквозные мотивы» в лирике?
Сквозные мотивы это темы, которые часто или постоянно присутствуют в произведениях поэта. Например, тема патриотизма, любви, природы и т.д. Они не обязательно звучат во всех без исключения стихах, но прослеживаются во многих.
Потому что украинская речь очень мелодичная, в ней наблюдается четкое чередование согласных и гласных. Сравните:
Несе Галя воду, коромисло гнеться, (Нэсэ Галя воду, коромысло гнэця,
А за ней Іванко як барвінок в’ється. А за нэй Иванко як барвинок вьеця)
Несёт Галя воду, коромысло гнётся
А за ней Иванко как барвинок вьётся.
Украинский язык звучит очень красиво, особенно в песнях. Даже красивее, чем итальянский, хоть этот язык тоже не плох.
Прошла любовь, завяли помидоры. Шуточная песня есть у проф. Лебединского.
Есть один сайт для публикации стихов, как любителей, так и профессионалов. Это Стихи.ру Но, кроме него есть масса сообществ, на различных блоговых площадках. Таких, как ЖЖ, Ли.ру, Дайри и прочие. Везде любитель или начинающий поэт может опубликовать свои творения и увидеть отзывы о них.
Мне очень понравился сериал «Между нами девочками», от создателей сериала «Сваты» от студии «95 Квартал».
Это очень жизненный и яркий сериал, о жизни трех женщин, которые живут в одной квартире. Их жизнь, которая у каждого своя, их разные понятия о жизни, их удачи и разочарования. Этот сериал, заставит вас и посмеяться, и поплакать, тут есть все.
Я влюбилась в этот сериал, это именно то, что интересно вечером посмотреть всей семьей, порадоваться за прекрасных героинь фильма, и попереживать за их судьбу.
Замечательные актеры, которые играют в этом фильме, они все очень красиво справляются со своими ролями, все очень яркие и интересные, очень красивая и жизненная игра.
Хочется продолжения этого сериала, очень надеюсь что оно будет, уж очень хочется убедиться, что в жизни этих женщин все сложилось отлично, они этого заслуживают!
Текст песни на английском языке можно посмотреть ниже.
Послушать (и скачать) песню «Lirika» можно здесь, а также на ролике из YouTube, представленном ниже.
«Есть в близости людей заветная черта…». О сквозном мотиве русской литературы
Соприсутствие свободных параллелей
Его опыт я и попытаюсь использовать в настоящей работе. Правда, использовать лишь частично.
Причина неполноты кроется в характере выбранного для анализа материала: поэтические произведения, входящие в ряд, — стихотворения Пушкина «Под небом голубым страны своей родной…» и Ахматовой «Есть в близости людей заветная черта…» — связаны более традиционным образом — как осознанная реминисценция. Соответственно, по отношению к ним предложенное определение выглядело бы некорректно. Зато обращение к нему вполне оправдывает себя при анализе других составляющих ряда: повести «Кроткая» и романа «Анна Каренина». (Фрагмент толстовского романа пока на стадии рассмотрения и будет включен в текст статьи позднее.)
Ахматова и Пушкин: момент лирического диалога
Анна Ахматова, акцентируя осознанную близость к Пушкину, включила в свое стихотворение 1915 года вариант строки из его элегии 1826 года «Под небом голубым страны своей родной…». Установилось подобие поэтической переклички.
У Ахматовой: «Есть в близости людей заветная черта…»
У Пушкина: «Но недоступная черта меж нами есть…»
Настаиваю: перед нами именно перекличка, а не момент локального сходства. «Великолепная цитата», введенная в зачин, отбрасывает отсвет на произведение в целом; в нем пробуждаются оттенки лирического диалога: активизируется не только близость текстов, но и таящееся под покровом близости различие.
Чтобы оценить потенциал этой сложной соотнесенности, обращусь первоначально к элегии Пушкина.
Начну с очевидного: понятие черта, ударное в реминисценции, живет у Пушкина во многом иначе, чем у Ахматовой. Оно не задано зачином, но возникает к исходу ситуации. Созданная по законам лирики, эта ситуация в своей широте близка повествованию. Ее главные моменты (упомянутые либо подразумеваемые): разлука любящих, угасание женщины в родной стране, ее кончина, весть о ней, внезапно нашедшая лирического героя. Только в указанном контексте осознается психологический центр произведения: надежда на посмертное свидание («…и верно надо мной / Младая тень уже летала»).
Тематический рисунок этого рода в поэзии пушкинской эпохи нередок. Явление милой тени — центр известных стихотворений Батюшкова и Жуковского.
Момент, предваряющий такую встречу, входит в лирику самого Пушкина: «Для берегов отчизны дальной…», в особенности же — «Свидание».
На фоне всего названного элегия «Под небом голубым страны своей родной…» уникальна: встречи не происходит, более того, не может произойти — и не в силу законов реальности (поэзии эти законы не указ!), а под воздействием не вполне ясных психологических обстоятельств.
Именно ощущение этой невозможности ведет за собой утверждение, привлекшее внимание Ахматовой: «Но недоступная черта меж нами есть». Смысл вывода обусловлен прежде всего особым наполнением образа черта. В пушкинском тексте он включает в себя значения, наплывающие друг на друга.
Первое из них (именно оно подчеркнуто эпитетом) связано с представлением о полярных сферах бытия — о мирах живых и мертвых.
Второе — с противоположением душевных состояний: пламенной страсти и бесстрастия столь полного, что оно непреодолимо даже ценой величайших усилий:
Напрасно чувство возбуждал я:
Из равнодушных уст я слышал смерти весть
И равнодушно ей внимал я.
Удвоение эпитета придает ему особенный смысл: возникает чувство неразрывного круга равнодушия. Став его частью, лирический герой перед лицом умершей едва ли не предатель, хотя по сути он и сам жертва случившегося:
Где муки, где любовь? Увы, в душе моей
Для бедной, легковерной тени,
Для сладкой памяти невозвратимых дней
Не нахожу ни слез, ни пени.
Невозможность как-то изменить ситуацию корреспондирует с отсутствием в произведении даже намека на рефлексию. Эта рефлекторная незатронутость особенно заметна рядом с «Признанием» Баратынского (1824 год). Там близкий повод вызывает развернутый монолог. Перебирая причины любовного охлаждения, лирический герой оправдывает себя:
Я не пленен красавицей другою,
Мечты ревнивые от сердца удали;
Но годы долгие в разлуке протекли,
Но в бурях жизненных развлекся я душою.
Уж ты жила неверной тенью в ней;
Уже к тебе взывал я редко, принужденно,
И пламень мой, слабея постепенно,
Собою сам погас в душе моей.
Аналитическая неторопливость, свойственная Гамлету-Баратынскому, мало соответствует ритму чувствования Пушкина. К тому же на фоне ситуации, воссозданной в его элегии, оправдания бессмысленны, объяснения же возможны лишь в одном варианте — как ссылка на непредсказуемость человеческой души.
Такая ссылка находится за пределами сознания лирического «я» и, следовательно, может быть соотнесена с самыми разными поводами. Для настоящей работы наиболее близкий из них — стихотворение Ахматовой, сознательно ориентированное на пушкинскую элегию. Теперь мы можем целиком на нем сосредоточиться.
Как уже говорилось, реминисцентная близость не освобождает произведения от глубинного различия: его источник в самом замысле Ахматовой, как и в общих чертах ее поэтического стиля.
Пушкин в интимной лирике, как известно, тяготеет к непосредственному воспроизведению эмоциональной жизни; Ахматова периода «Белой стаи», напротив, нередко обращается к риторическим приемам. В результате пушкинский «частный случай» в системе ее мысли оборачивается формулой иррациональности.
Соответственно меняется каждый компонент строя произведения: лирическое повествование отступает перед рассуждением. Особость установки чувствуется уже в звучании зачина: «Есть в близости людей заветная черта…» — так не выражает себя наблюдение отдельного человека. Из пушкинской строки неслучайно выпало конкретное «мы» («черта меж нами»). Так являет себя общечеловеческий закон, статус бытия, установленный свыше.
Однако, расширяя потенциал пушкинской мысли, Ахматова сохраняет крайне важный ее нюанс: впечатление недолжности, непостижимой странности совершающегося. В контексте мышления нового века оно перетекает в свойство, граничащее с парадоксальностью.
Попытаюсь хотя бы примерно наметить комплекс определяющих это впечатление особенностей.
Центром его вряд ли стоит считать совмещение полярностей в точном смысле. Но тем не менее по мере становления внутреннего строя произведения крепнет ощущение несоразмерности составляющих его начал, более того — разнонаправленности их потенциального движения.
Первое из направлений реализуется как развитие зачина, за ним — пружина разворачивающейся мысли. Второе может быть уподоблено потоку энергии, скапливающейся по ходу первого, хотя и устремлено оно в обратную сторону. Этот вторичный ряд создается перечислением разных форм человеческой близости. Они следуют друг за другом в порядке нарастания; тональность ряда — безусловно позитивная; недаром его венчает образ предела: «…года / Высокого и огненного счастья…».
Но даже при таком уровне напряжения негативный толчок зачина не рассеивается. Заданный им смысл оседает в дискретных обозначениях, разбросанных на пространстве позитивного ряда. Тональность зачина восстанавливается (если не усиливается!). «Заветная черта» неодолима:
Стремящиеся к ней безумны, а ее
Достигшие поражены тоскою.
Так возникает чувство тупика. Оно воссоздано не только средствами содержания, но и вербально. Выход возможен лишь один: кардинальная смена поэтического кода. В тексте это поворот, равносильный взрыву:
Теперь ты понял, отчего мое
Не бьется сердце под твоей рукою.
Отстраненность отступает перед непосредственностью диалога; размеренность речи — перед словом, имитирующим жест.
Думаю, однако, что подход этого рода упрощает (если не уплощает!) художественную мысль. Жест, воссозданный Ахматовой, не только деталь любовного быта, но и метафора, отягощенная вековой традицией — мотивом разъединения души и тела. Неизбежное следствие такого разъединения — смертная истома души.
В русской поэзии XIX века этот мотив с наибольшей рельефностью воплотил поздний Баратынский, поэзию которого Ахматова знала и ценила. Но стихотворение, о котором пойдет речь («На что вы, дни! Юдольный мир явленья…»), из-за присущей лирике Баратынского отвлеченной философичности сопоставимо с ахматовским не столько в конкретно образном плане, сколько идеологически. И все же сопоставимо.
Сюжет Баратынского — жребий души, в судорожном развитии обогнавшей тело:
Недаром ты металась и кипела,
Свой подвиг ты свершила прежде тела,
И, тесный круг подлунных впечатлений
Под веяньем возвратных сновидений
Бессмысленно глядит, как утро встанет,
Без нужды ночь сменя,
Как в мрак ночной бесплодный вечер канет,
Душа, пребывающая в летаргической дремоте, и сердце, не способное ответить любовной ласке, — эти образы лежат в пределах общего семантического пространства. Сама возможность их сопряжения свидетельствует: эротика не являет собой единственного (либо даже преобладающего) тематического наполнения финальных строк стихотворения Ахматовой.
Отмечу, в русской литературе ахматовский вариант сюжета более распространен, чем вариант Баратынского; правда, не в столь развернутом виде. Он возникает, скорее, по типу мгновенного озарения.
Так, Тютчев в свойственной ему бездонной глубине психологического анализа обнаруживает под покровом романтического мифа о любовном слиянии душ «поединок роковой»: проиграть в нем обречен тот, чье чувство острее и беззаветнее.
Марина Цветаева приходит к еще более горестному наблюдению: любовное тяготение несовершенно по самой его природе — ему недостает душевного сродства.
Души, души — быть вам сестрами,
Не любовницами — вам!
Этот вскрик будто прорывает лирический монолог «Попытки ревности».
Указанный мотив обнаруживается, таким образом, достаточно отчетливо. Факт присутствия в поэзии позволяет предположить его наличие и в прозе.
Переход к прозе оказывается в этом случае вполне естественным. Позволю себе, однако, предварить его замечанием, касающимся теоретической проблемы различия художественной мысли в этих полярных сферах литературы. Разница эта в основе своей была указана еще во времена ОПОЯЗа.
Поэзия в силу «тесноты стихового ряда» (Ю. Тынянов) тяготеет к стяжению: именно здесь корень присущего ей лаконизма. Проза, напротив, стремится к детальному воспроизведению лица, состояния, обстановки действия: здесь источник присущей ей распространенности.
Это качество сказывается и в характере бытования указанного нами мотива. Думается, именно оно позволяет включить в анализ заведомо разноплановые вещи: повесть Достоевского «Кроткая» и фрагмент толстовской «Анны Карениной».
Тема «заветной черты» явлена в повести почти зримо.
«Кроткая» Ф. Достоевского. Характеры и сюжет
Возрастание плотности повествования демонстрирует сам процесс создания белового текста. По ходу работы над черновиками автор сокращает (а порой и просто снимает) психологический комментарий к высказываниям героев. Так возникает атмосфера тайны, окутывающей душевную жизнь героини. В результате исповедь закладчика — при всей ее обнаженности — оказывается ориентированной на читательское додумывание.
Не намереваюсь коренным образом оспаривать эти утверждения: они имеют немалые основания в художественном тексте. Хотелось бы, однако, углубить концепцию центрального характера, а вместе с нею и представление о взаимоотношениях героев. Соответственно, потребуется заново обратиться к проблеме эволюции каждого из них.
Думаю, однако, точно подмеченная особость представлений героя интерпретируется в данном случае не вполне согласно с природой замысла Достоевского. В представлениях закладчика вряд ли стоит видеть неполноту подпольного идеала. Просто, в отличие от «Исповеди» Ипполита или «идеи» Подростка, сюжет «Кроткой» (зародыш его таится в мечтаниях закладчика) может быть реализован только как история двоих, как повествование о любви — трагически искаженной и тем не менее великой. В азарте обвинений героя (к ним порою сводится исследование его душевной жизни) этот стержень произведения зачастую остается незамеченным.
В настоящей работе он еще будет предметом специального разговора. Но чтобы такой разговор мог состояться, необходимо на время отвлечься от «Кроткой» ради проблемы общего порядка — соотношения героя и автора в произведении, положившем начало теме.
Вопрос этот, как известно, имеет собственную непростую историю.
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.
«Сквозные» темы в разделах курса «История русской литературы»
Лапаева Н.Б., кандидат филологических наук,
доцент кафедры современной русской литературы
Пермского государственного педагогического университета,
доцент кафедры методики гуманитарных дисциплин
Пермского областного института повышения квалификации работников образования
Защитой от фрагментально-локального восприятия произведений литературы и условием формирований понимания культуры как процесса, в котором все взаимосвязано, все имеет свое начало и продолжение, должна стать пронизывающая курс «История русской литературы» идея связи, реализующая себя в изучении так называемых «сквозных» тем.
Для изучения «сквозных» тем в списках литературы, предложенной для чтения, представлены репрезентативные произведения древнерусской литературы, русской литературы XVIII, XIX, XX вв, а также русского фольклора, что делает возможным увидеть студентам многообразие форм бытования литературы, установить связь между художественным произведением и литературным процессом, художественным произведением и культурным контекстом.
«Сквозные» темы — это повторяющиеся в различных разделах курса «История русской литературы» проблемы и темы, характерные для разных периодов существования отечественной литературы. Их изучение актуально как в историко-литератуном, так и в теоретико-литературном аспектах.
Так, например, имея в виду историю развития литературы, чрезвычайно важно подробно изучить и глубоко проанализировать такие проблемы, как «поэт и поэзия в творчестве русских поэтов XIX-XX вв. (на материале лирики А. Пушкина, М. Лермонтова, А. Некрасова, В. Маяковского, А. Ахматовой, Б. Пастернака, И. Бродского и др.)»; «взаимоотношение художника и власти (на примере судеб А. Радищева, Г. Державина, А. Пушкина, А. Фадеева, О. Мандельштама, М. Зощенко, М. Булгакова и др.)»; «человек и общество в социально-психологической прозе ХIХ-ХХ вв. (И. Тургенев, А. Гончаров, Н. Лесков, А. Чехов, Ч. Айтматов, Ю. Трифонов, Ф. Искандер, А. Солженицын и др.)»; «особенности русского национального характера в творчестве А. Некрасова, писателей-«деревещиков» В. Шукшина, В. Распутина, А. Варламова и др»; «тема Кавказа в русской поэзии и прозе на протяжении двух последних столетий (М. Лермонтов, А. Пушкин, Л. Толстой, В. Маканин)» и т. д.
Теоретико-литературные аспекты курса, связанные с осмыслением родовых и жанровых особенностей произведений, с изучением текста в контексте того или иного метода, эстетической системы, требуют особенного к себе отношения. Невозможно, например, «разбирать» такие произведения, как «Война и мир» Л. Толстого, «Тихий Дон» М. Шолохова, «Хождение по мукам» А. Толстого, «Жизнь и судьба» В. Гроссмана без учета специфики жанра романа-эпопеи как такового и определения его сущностных черт и особенностей. Очень важно также, чтобы школьники, усваивая такие понятия, как сентиментализм, реализм, модернизм, постмодернизм и др., умели соотносить произведения, принадлежащие к разным эпохам, но схожие по методу. Тогда, в частности, восприятие творчества И. Тургенева в контексте реализма, произведений И. Бунина на фоне неореализма, а творческой индивидуальности С. Довлатова как представителя постреализма будет более органичным и осмысленным.
Анализ конкретных произведений на занятиях по истории русской литературы должен убедить школьников, что художники слова часто используют «кочующие» сюжеты и образы, трансформируют известные мотивные и жанровые модели.
Так, например, «сквозными» в русской литературы следует признать тему «героя нашего времени» («Андеграунд, или Герой нашего времени» В. Маканина отсылает к «Герою нашего времени» М. Лермонтова); тему дуэли («дуэльная» проблематика встречается в романах «Евгений Онегин» А. Пушкина, «Отцы и дети» И. Тургенева, «Поединок» А. Куприна); мотив родины и чужбины (литература трех волн русской эмиграции осмысливала феномен России); размышления о семье и роде («мысль семейная», звучавшая в произведениях А. Герцена, Л. Толстого, находит свое развитие в текстах И. Шмелева, В. Набокова, М. Осоргина, М. Шолохова и т. д.); сюжетную ситуацию «русского человека на rendez-vous» (И. Тургенев в повести «Ася», А. Чехов в рассказе «Дом с мезонином», И. Бунин в рассказе «Руся» из цикла «Темные аллеи» каждый по-своему высветили особенности поведения русского человека в «экстремальной» ситуации любовного свидания) и др.
Хронотопические модели «сна» (сон Татьяны в «Евгении Онегине» А. Пушкина, сон Раскольникова в «Преступлении и наказании» Ф. Достоевского, сон Ильи Ильича Обломова в гончаровском «Обломове» и т.д.), «дороги» (странники Н. Лескова, М. Горького, М. Осоргина), «сада» («Сад» М. Цветаевой и «Сад» И. Бродского, например) лежат в основе произведений русской литературы, относящимся к различным хронологическм периодам.
Система заданий и вопросов, предлагаемых старшеклассникам в процессе знакомства с курсом «История русской литературы», выводит их на тот уровень осмысления материала, когда они смогут устанавливать интертекстуальные связи, воспринимая произведение в пространстве культуры и видя в нем предшествующие культурные пласты.
К такому – интертекстуальному – принципу восприятия литературы «подталкивал» О. Мандельштам. Размышляя о поэзии А. Блока, он заметил: «Через Блока мы видим и Пушкина, и Гете, и Баратынского, и Новалиса, но в новом порядке, ибо все они предстали нам, как притоки несущейся вдаль русской поэзии, единой и не оскудевающей в вечном движении» [1. С. 34]. Рассматривая истоки лирики А. Ахматовой, О. Мандельштам, приходит к убеждению, что «Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и богатство русского романа 19 века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого с «Анной Карениной», Тургенева с «Дворянским гнездом», всего Достоевского и отчасти Лескова…» [1. С. 34]. Таким образом, в частных размышлениях о поэзии Блока и Ахматовой, О. Мандельштам, по сути, сформулировал принцип интертекстуального подхода к художественному произведению, которое он определяет так: «…весь корабль сколочен из чужих досок, но у него своя стать» [1. С. 34].
Думается, на занятиях, посвященных истории литературы, преподаватель должен использовать возможности таких методологических подходов к изучению художественных текстов, как сравнительно-типологический, мифопоэтический, интертекстуальный. Именно они позволяют формировать гуманитарную культуру школьников, выводя его на новый, более высокий, уровень взаимоотношений с текстом. Находясь на этом уровне, ученик должен приобрести умения устанавливать интертекстуальные связи, учитывать культурный и исторический фон при интерпретации произведения, соотносить один текст с другим, видеть в нем культурные «напластования».
Вопросы, адресованные учащимся, могут звучать примерно так:
как могут быть связаны произведения житийного жанра в древнерусской литературе и рассказ А. Солженицына «Матренин двор?»;
какая героиня русской литературы ХIX века вспоминается вам, когда вы читаете повесть Л. Улицкой «Сонечка»?;
зачем Л. Улицкая называет свою повесть «Медея и ее дети» именем персонажа трагедии Софокла?;
почему В. Маканин придумывает для своего произведения о Кавказе название «Кавказский пленный», а не «Кавказский пленник», как это в свое время сделали А. Пушкин, М. Лермонтов?;
отсылает ли содержание рассказа А. Варламова «Дом в деревне» к произведениям писателей-«деревенщиков» В. Белова, Ф. Абрамова, В. Шукшина и др.?;
какие произведения русской классики важны для А. Битова в его романе «Пушкинский дом» и почему?;
чем отличается изображение «войны и мира» в романах-эпопеях Л. Толстого «Война и мир» и В. Гроссмана «Жизнь и судьба»?;
почему тетрадочка стихов главного героя романа Б. Пастернака «Доктор Живаго» начинается стихотворением «Гамлет», а завершается стихотоврением «Гефсиманский сад»?;
какая связь существует между «воинской» повестью в литературе Древней Руси и произведениями о Великой Отечественной войне?;
что общего в содержании свадебного обрядового фольклора и в содержании таких произведений, как «Женитьба» Н. Гоголя, «Свадьба» Ю. Мамлеева? и т. д.
Е.Е. Бразговская, рассматривающая интертекстуальность как онтологическую проблему, считает, что «существующий на пересечениях текст содержит следы, через которые в него входит предшествующая множественность иных текстов. В дискретной единичности созданного актуализируется множественность предшествующего. Созданное — текст — выступает как условная конструкция, через призму которой мы видим мир в его многоплановости, поскольку «точки одной фигуры отсылают нас к точкам другой фигуры, образуя совокупность созвездий смыслов [Далез]»» [3. С. 7]. Думается, следует серьезно отнестись и к «методологическому» высказыванию исследователя: «Если для текста бытие «на пересечениях» — это источник процессов смыслопорождения (актуализация постоянной через переменные — знаки, принадлежащие другим текстам), то для интерпретатора этот способ бытия текста создает такую исследовательскую ситуацию, когда интерпретатор, работая с одним текстом, одновременно с неизбежностью выходит в пространство других текстов. Обладая формальными границами, текст как предмет исследрования перестает обладать границами семантической структуры» [3. С. 9-10].
Таким образом, изучение «сквозных» тем в курсе «История русской литературы» с использованием возможностей интертекстуального, функционально-семантического, мифопоэтического, сравнительно-типологического методов анализа художественных произведений даст возможность повысить качество литературного образования учащихся, сформирует у них представление об объекте культуры (в том числе и о произведениях литературы) как о целостной эстетической реальности, в которой индивидуальное сопрягается с универсальным и в которой совершается воспроизведение предшествующих текстов в условиях измененного контекста.
Мандельштам О. Письмо о русской поэзии // Собрание сочинений в четырех томах. Том III и IV. – М.: TEРРA, 1991. – 607 с.
Долженкова Т.В. Когерентность как основной фактор методики интерпретации текста // Университетское образование и регионы: Тезисы докладов Международной научно-методической конференции (Пермь, Перм. ун-т, 16-19 октября 2001 г.) / Перм. ун-т. – Пермь, 2001. – 348 с.
Бразговская Е.Е. Текст культуры: от события — к событию (логико-семиотический анализ межтекстовых взаимодействий). – Пермь, 2004. – 284 с.